Я тебя слышу

История ясновидящего
Коршун
Крэйзихаус: 1 2 3



История охотников
три, четыре, пять, я иду кусать!
За фасадом: 1 2
Ян
Большая охота: 1 2 3 4



История вампиров
Старый вампир: 1 2 3 4 5
__________________________________________________
Принцесса
Я всё могу объяснить
Домик бабушки Агафьи
Большая история маленькой вампирши
Тест Люшера
Посредственность
Подворотня
Чёрный вдовец и озеро мёртвых лебедей
__________________________________________________
Убегай
Элизабет
Секрет
Старый город
__________________________________________________
Кошмары снятся всем

Злой
Злые
Белка
Фея-крестная
__________________________________________________
Достоевский ищет любовь. Опять
Дурная малолетка: 1 2 3 4 5
Запасной вариант: 1 2
__________________________________________________
Только отцу не говори
Кабинет ректора

​

 

Я пыталась отснять что-нибудь милое и новогоднее, но волна ретро-фм относила меня всё дальше и дальше от берегов здравого смысла.
Пара кадров того, как ребятки на корпоратив собирались, да так и не дошли до него...

- Как это ты не хочешь на корпоратив? Не выдумывай! Все хотят!





У них в чашках не кофе...



Оно, собственно, и видно, что там не кофе...

​

 

Спасибо)

Я тоже была в шоке Захожу на съемочную локацию, а Ари там такая пузатая

про Арахну истории не будет. Она немного засветится в истории про Инидуса и академию, когда я наконец сподоблюсь доснять оставшиеся пару кадров

Он к детям исключительно положительно относится Ну и я так думаю, что там во всех зачатиях без магии не обошлось

Всё для тебя ахаха

 

4/5 на самом деле
но это всё от большой любви

 

Много всего хочу сказать, но мало чего могу. Я очень люблю вас всех, пожалуйста, берегите себя.


Слышала, что творчество помогает сохранить себя в тяжкие времена, так что я попыталась.
В 19 году я написала повесть, и уже давно хотела выложить её в виде сериала. Сейчас, наверное, не лучшее время, потому что история довольно чернушная к тому же разворачивается в стигматизированной теперь России. Но мне она нравится, так что я оставлю тут тизер, до более спокойного времени.

​

 

Это финальная часть истории Лион и Инидуса. Вообще, планировалось, что будет ещё 2 главы про них, а история про академию будет чем-то совершенно отдельным, где большее внимание уделится побочным линиям и новым персонажам. Но в итоге всё слиплось в один большой ком.
Я отсняла большую часть ещё в ноябре и... и всё. Я держала эту историю в своей голове, описывая события, которые произошли после и в том числе истории Арахны и Джеки, так что перепридумать середину уже было нельзя, но и писать и даже думать об этих страданиях было для меня слишком. В конечном итоге я просто вынесла насилие и жесть за рамки истории, но перед тем, как открыть, вы всё-таки имейте в виду, что тут про это есть.
Текста получилось довольно много, к тому же он довольно личный, так что я заодно решила отстричь истории преподавателей и студенток, в частности Линши и Маркуса. Скажу тут кратко: Маркус тоже из моего города, на фоне увлечения магией они с Инидусом очень сблизились, вот только у Маркуса проснулись недружеские чувства, а Инидус всё равно женился на Белле.

- Достоевский!

Если бы дверь не была зачарована, она бы захлопнулась за спиной Крамма с оглушительным стуком. Это при условии, что он смог бы её вообще отворить. Хотя... Не смог бы он - не смог бы и я: здоровье моё уже не то, и силы уже не те. В возрасте Алекса я... Впрочем, ему никогда никому ничего не приходилось доказывать, так что ни к чему все эти сравнения.

- Сделай мне одолжение, - просит он. - Большое. Нет, огромное.

Я плохо повлиял на Крамма и его манеры. Так по крайней мере думают многие, кто отчего-то считает Краммов аристократами. А вообще, мать Алекса работала дояркой в том же хозяйстве, где мой отец служил скотником, и что-то мне подсказывает, что в быту она за словом в карман не лезла и мизинец на чаепитиях не оттопыривала. И всё-таки положено сперва обменяться любезностями, справиться о здоровье жён и успехах детей, выслушать о делах академии, напомнить, что мой кабинет в корпорации всё ещё ждёт меня, если я надумаю вернуться - надо умаслить собеседника, задобрить его, сделать вид, что он не безразличен, что это просто дружеский визит, а просьба уже вторична, хотя вы оба знаете, что это не так. Но в любом случае человек, которого выслушали, которого его собственные проблемы обременяют чуточку меньше, обычно более благосклонен.

Я не люблю людей, и подолгу люблю говорить только с самим собой, так что эти формальности я обыкновенно отбрасывал, и вскоре стал известен как человек грубый и резкий. Эти характеристики я передал по наследству Крамму, моему названному младшему брату, коего я сам таковым не считаю, потому что у меня родных-то младших братьев в избытке.

- Ну не томи, - говорю, - рассказывай, что там тебе понадобилось.
- Хельга собирается сюда поступать. Будь мне другом - не принимай её.



Я люблю Хельгу, всегда её любил. Она была первым ребёнком, которого я вырастил.

Незадолго до её рождения у Алекса умер отец, и на его плечи, кроме "КраммГеймс", упала ещё и алкокорпорация, а Сабрина, привыкшая жить в большой семье, едва-едва осваивалась с собственным бытом. На кой черт они завели ребёнка в таком положении, я не понимаю, но спрашивать тоже не стал - это вроде как не тактично. Это нескромно, но я был ему хорошим другом, а Брине - хорошим братом, хотя я сидел с Хельгой вовсе не поэтому. Я люблю детей: они свет, они будущее, они ещё не отравлены слухами, ложью и собственными выгодами, они судят тебя по тому, что видят прямо перед собой, и в их памяти ты ещё можешь запечатлеться как положительный персонаж.

- Когда я вырасту, - говорила Хельга, - я буду колдовать, как ты.
- Если ты будешь колдовать, как я, твоя мать сотрёт меня в звёздную пыль.

Как иронично: она всё ещё хочет уподобиться мне, а я должен её отвергнуть, на этот раз всерьёз. Выбрать между любимой племянницей и лучшим другом. Кого оставить в своей жизни?



- Не знаю... Скажи ей, что она неумеха, что ни на что не способна!
- Да! - усмехаюсь почти невольно. - И она вывернет меня наизнанку, чтобы доказать, что вовсе не неумеха!

Мне понятны его отеческие чувства, хотя Крамм, наверное, думает, что непонятны, и потому не пытается к ним воззвать. Учитывая, что случилось с моими собственными детьми, это немудрено... Как странно, правда? С чужими вещами и с чужими детьми тоже мы обращаемся куда как лучше, чем со своими собственными: нам не всё равно, что о нас подумают, что нам скажут, нам не хочется, чтобы родитель или хозяин чего бы то ни было предъявил нам претензии. Мы имеем полную власть над тем, что мы сами создали...

- Я понимаю, чего ты хочешь, Крамм, - говорю ему. - Хочешь, чтобы жизнь твоей дочери сложилась по тому сценарию, который придумал ты, но при этом она не могла бы обвинить тебя в том, что ты рушишь её мечты. Будет лучше, если эту вину возьму на себя я, да? Я заслуженный антагонист, ублюдок и подонок, столько бед в своей жизни принесший, что всего и не упомнить. Если она меня разлюбит, от меня не убудет, так ты думаешь?

Это не очень-то по-дружески, а вернее сказать, это совершенно не по-дружески, но мне нравится видеть, как он бледнеет и теряет лицо. Он не думал о себе такими словами и такими категориями. Там было что-то вроде "Я просто забочусь о ней. Я старше, опытнее и знаю, как для неё будет лучше".

- Не переживай, - говорю, - её не зачислят, и она не узнает, что ты об этом просил.



Иные поговаривают, что у меня нет сердца, но это неправда: оно вон в том комоде, в верхнем ящике. Могу показать, если изъявите такое желание.

Я вырвал его когда... Когда...

- Твою за ногу, Инидус! Что ты творишь?!



***

Люди часто говорят, что Арахна была моей любимицей, но вкладывают в это слово не совсем то, что было на самом деле.

Арахна была долгожданным ребёнком - это правда: мечту о дочери я лелеял с тех самых пор, как познакомился с Хельгой. В ней было столько искренности, столько незамутнённого восторга самыми обыкновенными вещами! Столько всего она могла увидеть и придумать! Я смотрел, как она растёт, как растёт её сила и бережное трепетное отношение Хельги ко всему, что её окружало. Этому её научила мать. Потенциал Хельги был намного больше, но... Конечно, я не боялся гнева Сабрины, но уважал её взгляды и ценности, ребёнок был не мой, и не мне было заниматься её воспитанием и образованием, по крайней мере без позволения её родителей. Это понимание резало по сердцу ножом почти так же, как когда Сабрина забирала её.

- Пора спать, - говорила Брина.

А Крамм всучал мне стакан, наполовину наполненный льдом, и наполовину - каким-то неприлично дорогим спиртом. Вообще, мог бы и не тратиться: я всё равно ни черта не смыслю в алкоголе, кроме того, что он путает язык и пальцы, что для мага крайне вредно.

- Ты бы своих завёл, что ли, - говорил Крамм. Мне вообще много кто это говорил. Чудовищно бестактно, если подумать! У меня не получалось выстраивать отношения с женщинами, не получалось завести детей, меня злило то, с какой лёгкостью это делали все вокруг. Я чувствовал себя не совсем неполноценным, но что-то вроде того, инвалидом-колясочником, которому все вокруг твердят: "Просто встань и беги, это же легко!" вот только внешне всё в порядке, и никто, включая тебя самого, не может понять, что не так, почему же этот чёртов паззл с простым человеческим счастьем никак не хочет сложиться.

Под гнётом осуждения и сострадания, без конца возвращающих меня к мысли о собственной неправильности и неполноценности, желание стать отцом переросло в навязчивую идею. Я был жесток к Арахне, мне непременно было нужно вложить в неё всё то, что я не смог передать Хельге, Габриэлле и Присцилле. Арахна была для меня материалом, из которого я лепил свою извращённую мутировавшую мечту, она была глиной, не человеком. Я знаю, что был ей нужен, что Арахна жаждала доброго слова и отеческой ласки, что она была готова на всё, только бы добиться моего признания. Но к тому моменту, когда Арахна родилась, у меня уже не было сердца, и то море любви, которое я некогда собирался дать своему ребёнку, высохло до капли.



- Откуда у тебя её тело? Она разве не сгорела?
- Сгорела.

Вообще, странный вопрос - откуда тело - разве нет? Будь мы нормальными людьми, живи мы в нормальном мире, полагалось бы спросить: "Какого чёрта ты хранишь в своём кабинете тело своей мёртвой дочери?!" По правилам хорошего тона этот вопрос следует подавать с ассорти из оскорблений типа "больной ублюдок" и "психопат" и угроз "Я сейчас полицию вызову!". Это вовсе не шутки, а именно то, чего я заслуживаю на самом деле. Я и есть больной ублюдок, я до того одержим своей мечтой об идеальной дочери, что никак не даю ей упокоиться с миром. Я собираю пепел и золу с адских алтарей и денно и нощно пытаюсь её оживить. Но это только тело, её душу я так и не смог найти.

О, я отдаю себе отчёт в том, насколько бредовая мысль о том, что её душу из адского пламени вообще можно вытащить! Но я надеюсь. Я надеюсь, что тот полудемон, которого она растила под сердцем, мог помочь ей спастись. У меня нет в этом никакой уверенности, и я прекрасно знаю, что полудемон был трёхдневным сгустком клеток. Но даже тень надежды на то, что я смогу её вернуть, стоит того, чтобы искать.

- Лекари бесконечно далеки от некромантии, поэтому тебе сложно понять. Но вернуть тело - дело нехитрое.
- Адское пламя не навредило Арахне, потому что она была злой?
- Она не была злой.

Некоторым клеймом на лбу надо выжечь: "Не суди книгу по обложке, а колдуна - по его зелёной роже". Убеждение в том, что злые колдуны зеленеют, а добрые блестят как диско-шар, что самые жестокие и кровожадные вампиры - носферату, а очаровательные феи и эльфы непременно добрые, довольно расхожее, и не то, чтобы не имело под собой совсем уж никаких оснований, однако и от истины довольно далеко. Нет какого-то определённого заклинания, какого-то действия, которое гарантировано заставит тебя позеленеть - я понял это здесь, наблюдая за своими студентками. Чтобы измениться внешне, ты должен пересечь границу, но эта граница у тебя в голове. Среди Жаб есть те, кто убивал оппоненток на дуэли и даже бровью не вёл, а есть те, кто, ошибившись в рецепте зелья и случайно вызвав у однокурсницы рвоту, зеленели и рыдали всю ночь в подушку. Ты сам решаешь, что добро, а что - зло, ты сам себя винишь и сам превозносишь. Но Маркусу о таком, конечно, не стоит говорить, потому что по этой схеме выходит, что он самовлюблённый павлин, а незачем лишний раз ранить его чувства.



Маркус оказался единственным лекарем, который согласился мне помочь, о чём Сабрина сообщила мне тихо и отводя глаза. На её месте я не сообщал бы об этом событии с таким скорбным видом, всё-таки он не посоветовал им прикопать меня под осиной, но я не был на месте Сабрины.

Его лицо было непроницаемой маской, он смотрел на меня буквально как на вещь, как на сломанную куклу, раздумывая, что же тут ещё можно исправить. Мы привыкли думать, что самые холодные, самые расчётливые из нас - это чернокнижники, бесстрашно связывающиеся с демонами, и боевые маги, безжалостно добивающие врагов. До того дня я никогда не задумывался о том, сколько боли и грязи видят лекари, что вся их жизнь строится на балансе между состраданием и тем, чтобы не раствориться в чужом горе и оставаться в состоянии помочь. И почему-то мы считаем их работу простой... Я подумал об этом, когда увидел лицо просочившейся за ним в комнату Лион: она была в ужасе. В том положении, в котором я оказался, нас с ней заставляли содрогаться разные вещи: её пугали мои сгоревшие волосы и рожа в ожогах, меня - мои руки, раздробленные в труху пальцы и перспективы дальнейшего существования. Безрукий программист, музыкант и колдун - тогда я думал, что уж лучше бы я умер.

Мне в тот момент не было особенного дела до Лион и её состояния, и надо отдать ему должное, Маркус отвлекал и её тоже:

- Лион - ты же Лион, да? - сходи в его кабинет, поищи морфин.

Она пятилась к выходу, как будто боясь от меня отвернуться. Как будто огонь не только подпалил мою кожу, но и изменил нутро, саму суть, и стоило ей отвернуться, я бросился бы на неё. Но это вовсе не внешность меняла мою суть, а скорее оболочка становилась под стать внутреннему уродству. Я сжигал людей заживо, и только справедливо, что в конечном итоге я загорелся сам.

В этой истории я ненадёжный рассказчик, потому что в добавок ко всем своим мыслям явственно помню, как ответил Маркусу:

- Нет. Ещё мне наркозависимости не хватало!

А все окружавшие меня в тот период в один голос твердят, что я вообще не разговаривал, а только безразлично смотрел в потолок. А может, это из-за морфина - у Маркуса, как и у любого лекаря, свой был.



- Ты не имеешь права так со мной поступать! - визжит Хельга.

Иногда я чудовищно жалею о том, что зачаровал эту дверь, о том, что она открывается легко и для любого желающего - даже пароль не надо произносить. И все этим пользуются. Мой кабинет давно превратился в проходной двор. Однажды я приду, а тут будут молодые мамы с колясками, дети, гоняющие мяч, разграбляющие мои стеллажи, выпускающие на волю бесценную и беспощадную гадюку Аграбы, а ещё бабки, велящие мне занять очередь и называющие меня наркоманом, потому что порядочные люди такими зелёными не бывают. Но это не мой дом, где я могу запереться ото всех. Это моя работа - не только это, но и это в том числе - смотреть и слушать, делать замечания и давать советы. У меня родители справляются об успехах и поражениях, мне выражают опасения из-за того, что молодая ведьма позеленела или сломала ногу, упав с метлы, с меня требуют документы и экскурсии, интересуются, достаточно ли комфортно тут будет их уже взрослому чаду, пытаются моими руками перевести дочерей на специальности, не связанные с боевой магией, и предлагают взятки. Это лишнее - ЖАБА полностью финансируется конклавом и подчиняется всем законам современного магического сообщества. На этом месте можно даже напугать кого-нибудь заявлением, что я и сам сообщу о попытке дать взятку. Студентки приходят редко и никогда не просят ни повышенных стипендий, ни дополнительных выходных или часов отработки занятий - тут не место ленивым, тут только те, кто точно знает, чего хочет. Но иногда они хотят поговорить. О своём будущем, о своём прошлом - им кажется, что я мудрый взрослый, который во всём уже разобрался и оттого могу и направить. Видели бы они мою жизнь так, как я её вижу!

- Я не имею права запереть эту дверь, - говорю Хельге, - хотя очень бы хотел. С тобой я ничего неправомерного точно не совершал.
- Я не допущена даже до вступительного экзамена! Как так? Я так готовилась!
- Значит ты легко поступишь в любой другой университет.



Своим визитом Крамм избавил меня от моральной дилеммы. Экзамен прост: ведьме нужно войти в главный корпус академии. Тридцать молодых ведьм против одного старика с переломанными пальцами: каждая вольна делать, что умеет, и получить то, от чего не сможет защититься.

Я не смог бы отнестись к Хельге так же, как к другим девушкам: мне всегда казалось бы - и возможно, так казалось бы и всем окружающим - что она находится на привилегированном положении, что пользуется родственными связями, получает поблажки. Я буду с ней строже, чем с остальными студентками, гораздо строже, гораздо требовательнее.



- Арахну и Линшу ты принял, а они младше меня и к тому же твои дочери.
- И я драл с них по три шкуры.

Я когда-то очень любил Хельгу, и отголоски этих чувств ещё живы во мне, и потому мне тяжело сказать ей, что она недостойна быть здесь, что ей здесь не место. Жабы - элита волшебного мира, лучшие из лучших. Они гарантировано получают хорошую работу, и почти всегда остаются служить конклаву. Среди них не место той, кто считает возраст серьёзным показателем силы.

- Я сломал Линше руку на вступительном экзамене. Скажи честно - не мне, а самой себе - ты к такому готова?

Мне отвечать нет нужды - я знаю, что нет. Хельга не способна отделить своего дядю, гоняющего с ней мяч на заднем дворе, от ректора академии. Она пришла не к ректору.

Нас создают обстоятельства и места, мы многолики, и порой некоторым местам и обстоятельствам нужны монстры, они любезно протягивают нам маску чудовища, а мы покорно её примеряем. Явись Хельга в корпорацию, она не узнала бы своего отца - заботливая мать уберегла её от всех чудовищ. Я знаю, что звучу холодно и расчётливо, но я в том числе слишком много сил потратил на установление действующих порядков, мне нужны каналы сообщения с людьми, мне нужны институты, которые сейчас существуют, я не могу своими руками разрушить систему, начав потворствовать кумовству.

- Иди к матери, - велю я Хельге, - она сделает тебе какао с зефиром и чарами, развеивающими печали.



Первое время после того, как присутствие Маркуса стало постоянным, я всё время ждал, что он заговорит, что он осудит всё, что у меня есть. Скажет, что я извращенец, потому что Лион на двадцать лет младше, что в семье жуткий разлад, что сёстры только и делают, что ругаются, и боятся меня расстроить или разозлить. Я ждал, что он скажет, что я трус и подлец, когда лишил себя сердца, что я обрёк свою молодую красавицу жену на жизнь без любви рядом с холодным рассудочным человеком, что он разочарован во мне, что думал, будто я имею силы и смелость жить свою жизнь, как жил её до того. Я ждал, что он скажет, что я жесток к своим детям, что они не обязаны быть искуснейшими чародеями, с них достаточно лишь того, что они будут счастливы. Я ждал этого, потому что я сам так думал и сам пытался убедить себя в обратном и всё никак не убеждал. Мне казалось, что если я объясню себя кому-то другому, то я и сам в это поверю. Но Маркус не имел привычки лезть в чужую жизнь и указывать окружающим, что им делать, и мне оставалось только метаться в своих мыслях, как мечется рыба, пойманная в сеть.

- Твои язвы болят? - спрашивает он вместо всего этого.
- Нет.
- Не ври.
- Не вру.

Это не язвы, это... Я не знаю.

Время от времени он намешивает какой-то новый состав и втирает его в эти рубцы. На что надеется - не очень понятно, я ни на что не надеюсь, двадцать лет прошло, за такой срок можно было свыкнуться и с худшим. Со временем я даже начал воспринимать это как социальный ритуал, именно социальный, потому что я могу обработать свои раны самостоятельно, а он мог бы просто оставить банку с мазью и уйти. Я всякий раз силюсь понять, скрывается ли за этими прикосновениями что-то большее, позволил ли бы он себе вкладывать в этот ритуал что-то большее, зная, что я полностью зависим от его целительной магии? Это унизительно, в конце концов - создавать надуманные поводы для физического контакта! Это ужасно унизительно - чувствовать, как границы переходятся, и не иметь возможности снова сказать: "Нет", потому что от него зависит моя жизнь. Всё-таки любовь это ужасный недостаток, и она превращает нашу жизнь в детский сад.

- Ты винишь себя, - спрашиваю, - в том, что у меня эти?..

- Это язвы, Достоевский. И нет, не виню: это же твой выбор.

Да, мой. Несколько слишком мощных заклинаний подряд и одно из них просто вырвалось из-под контроля, дробя мне кости и уносясь прочь огненным смерчем. Обмороженные конечности не обкладывают льдом, ожоги не лечат калёным железом, и никто не стреляет в пулевое ранение, надеясь, что после этого оно заживёт. Магия - последнее, что стоит приложить к травме волшебного происхождения, но у меня не было выбора: врачи неволшебного мира не лечат колдунов, потому что не понимают природы наших ран. Маркус предупредил, что будет хуже, что искрящаяся магия будет скапливаться в моих ожогах, и они не заживут никогда.

- Мне плевать на лицо, - ответил я, - спаси мои руки.

- А ты? Ты меня винишь в том, что так выглядишь?
- Нет. Это был мой выбор.



***

Я солгу, если скажу, что не понимаю или осуждаю врачей неволшебного мира и их нежелание связываться с нами. Многие думают, что дело в предрассудках, и возможно, отчасти это действительно так. Да, возможно, больницы опасаются принимать у себя вампиров, потому что они искренне считают свою жизнь ценнее жизни обычного человека, и с них станется ограбить банк крови, а то и совершить налёт на какую-нибудь палату. Вполне вероятно, что какая-нибудь безбожно состарившаяся и выжившая из ума ведьма, которой, как и мне, требуется обычная медицинская помощь, и которую её внуки и правнуки сдали в больницу, упорно продолжила бы хлебать свои зелья, чем делала бы себе только хуже и сводила на нет все старания врачей. Не исключено, что феи повадились бы совершать паломничества в отделения педиатрии, а русалки за месяц истощили бы бюджет гигантскими счетами за воду.

Признавая все эти несовершенства волшебного сообщества, я тем не менее думаю, что проблема не только в нравах. Наверняка им доставит массу проблем изучение анатомии и некоторых аспектов. Моё сердце вне меня. Оно живое, бьётся. Когда я только сделал это, я думал, это метафора: запечатывание своих чувств в материальный сосуд - сердце, потому что это нечто общепринятое, но мне казалось, что это вполне могло бы быть и что-то другое. А потом оказалось, что сердцебиение пропало; пульс есть, а сердце тикает не в груди, а в ящике комода, и как это так выходит, никто вам не объяснит. Так что можно понять врачей, которые, узнав, что перед ними маг, боятся столкнуться с некоей аномалией и просто закрывают дверь.



До того, как я понял, что означает ужас в глазах Лион, я сказал ей много обидных вещей:

- Что, жизнь с призраком оперы тебя не устроит?

Или:

- Ну да, работать я теперь едва ли смогу, но ключевой пакет акций всё ещё у меня, так что ты не будешь голодать, не переживай!

Я имел своей целью задеть её, потому что - даже скрывать этого не буду - я на неё злился. Я злился, что она предала моё доверие, злился, что из-за неё мне пришлось пойти на дуэль со Штраудом, но больше всего я злился из-за того, как она на меня смотрела: с ужасом, со слезами на глазах. Нежная и трепетная любовь молодой девушки сгорела в том огне, от развода её удерживало только чувство вины, и это было, похоже, лучшим, на что я в теперешнем положении мог рассчитывать. В мгновение лишившись всего, что я имел, я срывался на Лион, обвинял её в лицемерии и велел убираться, она так и не ушла.

Лишь спустя пару лет, когда жизнь вернулась к норме, я понял, что больно тогда было не мне одному, и что произошедшее сломало не меня одного. Я понял, что она боялась не моего изуродованного лица, а того, как охотно и услужливо наш мир рухнул, её защитник сделался не сильнее ребёнка, её крепость обратилась в карточный домик, её любовь осыпала её обвинениями и оскорблениями. Когда я понял это и попытался извиниться, Лион сделала вид, что ничего такого не помнит.



Она пыталась объяснить, что не желала мне зла, что вовсе не думала о том, чтобы взять мою жизнь под контроль, а эта кукла была просто глупостью, неосторожной забавой той, которая решила попробовать себя в магии.

Её огромные голубые глаза, как два озера - не те, в которых по самым пошлым метафорам хочется утонуть, а те, у которых не видно дна, и на этом дне может быть всё, что угодно: от русалок, пёстрых рыб и сундуков с кладами до трупов, обутых в тазы с цементом. Я ни черта не знал о её прошлом, она могла оказаться намного кровожаднее меня, но если честно, мне было всё равно.

- Знаешь что? - сказал я ей. - Я бы сделал так ещё раз.



Под тоннами своей злости на себя, на Лион и на весь мир я находил только страх. Я боялся, что произошедшее окажется для неё слишком тяжёлым событием, я боялся, что огонь сжёг её чувства, я боялся, что больше не найду в ней ничего, кроме сострадания и чувства вины, я боялся, что она уйдёт. Боялся и вместе с тем понимал, что она имеет на это полное право, потому что я не представлял из себя ровным счётом ничего. В своих собственных глазах я выглядел чудовищно жалким: если бы я мог, я бы повернул время вспять, я бы сам вложил ей в руки чёртову куклу, я бы добровольно шагнул в огонь, только бы она смотрела на меня так, как смотрела раньше. Если бы я мог вернуться назад и сохранить свои руки, взамен отдав её графу, я бы всё равно сделал то, что сделал.

Понимать это, чувствовать себя столь уязвимым, было невыносимо. Первым же заклинанием, которое я сотворил после того случая, я вытащил своё сердце.



Лион не ведьма, но у неё есть совершенно особенные способности: она ходит тихо, будто кошка, даже на каблуках, и дышит совершенно неслышно, даже когда напугана. Она незаметна, будто тень, она может подкрасться вплотную, может затянуть на вашей шее петлю, а вы даже ничего не заметите. Дети всегда боязливо заявляли, что я всё слышу и всё знаю, что вижу сквозь стены и всегда где-то поблизости, но незаметно для них рядом был вовсе не я. Она даёт знать о себе, когда сама считает нужным:

- Ты что-то собираешься с ним делать?

В этом её вопросе я всегда слышу надежду, надежду на то, что я верну своё сердце на место. Она никогда не говорит об этом, никогда не требует, но я знаю, что Лион этого хочет. Ей необходимо, чтобы я снял с неё часть тяжкого груза: ей приходится любить и страдать за нас обоих. Я вижу это, я знаю; я ужасный муж и кошмарный отец - я знаю и это. Я хотел когда-то облегчить жизнь Лион, снять с неё тоже тяжкое бремя чувств, забрать и её сердце тоже. Лион было бы легче: её не трогала бы моя прохладность, её душа не болела бы за детей, которых муштрует строгий отец, но Арахна, лишённая любви обоих родителей, страдала бы много сильнее. Между мучениями Лион и Арахны я выбрал... Я выбрал и те, и другие. Правильного ответа не было. Мой мир перестал быть правильным, когда я избавился от своего сердца, с тех пор моральные выборы вообще не имели оптимальных вариантов. Правильно, когда за свой выбор ты несёшь ответственность сам, а не перекладываешь её на жену или дочь.

- Собираюсь его перепрятать, - говорю я Лион. - Тут ходит слишком много людей.
- А я знаю подходящее место, - отвечает она и кладёт руку мне на грудь.



Для своей семьи я всегда был яблоком раздора. Из-за меня ругались все. Всегда. Отец и мать никак не могли смириться с тем, что я позеленел, и целые дни и недели только на то и тратили, чтобы выяснить, кто в этом виноват. Не то, чтобы они жили бы мирно, если бы меня не было - я думаю, они бы развелись, а так я был тем, что заставляло их быть вместе, видеться каждый день, я нервировал их и раздражал, обострял их неприязнь до предела, но избавиться от меня они не могли.

Это было ровно тем же самым, что я чувствовал в своём новом положении: я был ребёнком, полностью зависимым от своей семьи, неспособным даже обслуживать самого себя: я не мог сам одеться, умыться, приготовить завтрак и даже держать за этим завтраком долбанную ложку. Я снова вынуждал свою семью быть вместе, и они снова ругались.

- Басти, это не её вина.
- А чья, блин, ещё?! Её! Это её вина!

Мне тоже когда-то казалось, что так будет легче - найти виноватого - но нет. Ты перекладываешь на кого-то вину и ответственность, а дальше ничего не меняется, ничего не возвращается в норму по волшебству, и тот, кого ты назначил виновным, не может просто взять и всё исправить, даже если хочет. Сабрина это понимала.

- Ты можешь хотя бы просто на неё не кричать? Ей же и так плохо.



Своё униженное положение, свою вину за происходящее в этом доме я проецировал на Лион. Мне казалось, она чувствует ровно то же самое: она не может сбежать, потому что её держит липкое чувство причастности и вины, желание исправить, что можно исправить. Мне понадобилось время, чтобы понять, что это было как раз доказательством её внутреннего стержня, её силы: проще всего ей было сказать, что она пыталась всё исправить, но мы этого не оценили, проще всего ей было сбежать, когда я велел ей убираться. Мне всегда казалось, что я великодушно позволяю ей быть слабой, потому что она в конце концов была всего лишь молодой девушкой, я не думал о том, сколько сил ей требуется, чтобы выносить мои тиранские замашки и пренебрежение.

Даже те из нас, кто не заявляет об иерархии прямо, кто считает, что все жизни одинаково ценны, всё равно относятся к людям высокомерно. Они совершенно беспомощны, они могут тратить годы на то, что у мага отнимет пару слов и щелчок пальцами. Я мог просто вытащить из себя боль и обиду, унижение и отчаяние, а ей приходилось переживать это, бороться, проигрывать, принимать и становиться кем-то другим, кем-то более твёрдым и стойким, мудрым и терпимым. И тогда я понял, что магия - это всего лишь костыль, на который я опираюсь всю свою жизнь. За совершенство наших тел мы платим недоразвитостью наших душ.

- Не вини себя в произошедшем, - попросил я её лишь раз. Лишившись необходимости вымещать на ней обиду, я стал видеть картину ясно: так мне казалось. - Не ты заставила меня идти туда и драться с ним.

Лион ночевала в гостиной. Не знаю, спала ли она, но если спала, то очень чутко: она открыла бы глаза, даже если бы мимо пробежала тень от мыши.

- Я не виню себя, - ответила она. - Но кто-то же должен защищать этот дом.
- Думаешь, вампиров остановит рассыпанная на пороге соль?

У нас везде была соль: на порогах, на подоконниках, колокольчики на дверных ручках, косы из чеснока, сирени и полыни. Она не была ведьмой и не могла сотворить настоящего защитного заклинания, но делала то, что могла сделать. Сначала это вызвало у меня умиление, потом - гордость и восхищение, когда Лион ответила:

- Твоя сестра мне пистолет дала.



За её спиной на втором этаже моего кабинета была Арахна. Лион не смотрела на неё почти никогда, а я смотрел только на неё.

- Я не могу, Лион, - ответил я ей, не отводя взгляд от Арахны. - Я не хочу чувствовать, я этого просто не вынесу. Ты вышла замуж за труса.

Она не стала со мной спорить.

- Тогда отдай мне, - сказала Лион, - я его сохраню. Ты мне можешь довериться?

Я ей не доверял. Лион вполне могла бы силой вернуть его на место - не думаю, что у неё бы получилось, но она могла бы попытаться - или даже проткнуть его ножом. Я бы её за это не осудил - чего-то такого я и заслуживал.

Быть может, если бы тогда я решил остаться со своей болью, пережить её, я бы смог простить Лион по-настоящему, довериться ей снова, и мы бы никогда не оказались там, где сейчас оказались. Мы бы сидели за столом, пили чай с яблочным пирогом, слушали бы, как Линша хвастается повышением на службе, а Арахна сообщила бы о своей помолвке, о наши ноги тёрлись бы кошки-попрошайки, и мы были бы настоящей нормальной семьёй. Мы были бы счастливы.

С того случая я не принимаю правильных решений, и это решение - тоже неправильное. Не Лион должна платить за мой выбор, я сам должен. Но я отдаю своё сердце ей.

​

 

Да все то же самое, только в подробностях: дуэль, пожар, особенности приёма в академию. Изначально идея была в том, что сращивать кости и связки больно, плюс избыток магии прожигает на теле язвы, и можно было бы сломать характер Лион, которая слышала бы истошные вопли человека, которого она любит, не могла бы ему помочь и винила бы в этом себя.

Не совсем так. У него не было примера нормальной семьи перед глазами, и поэтому в принципе из шестерых детей у пяти не семьи, а не бог весть что. Он не получал любви от родителей, он получал её только от младших сиблингов, за которыми присматривал, отсюда установка, что дети - хорошо, а брак - это только скандалы, и лезть в него как-то и не хочется

Он после терапии будет неинтересный

Ахах ну да. Я так и не решила, что будет делать Лион, но она точно занимается созданием и помощью. Как раз психолог или основательница благотворительного фонда. Был вариант с медициной, но чет слишком уж много у меня врачей...
Так что думаю, она может ещё ему помочь, но вот хочет ли - это большой вопрос.

Спасибо

 

что я имею сказать. Осторожно, спойлеры

Вообще, собиралась принести немного жевательного стекла, но что-то пошло не так, и вместо платочка лучше приготовить ведро, в которое можно блевануть Я серьёзно, тут есть мерзкие моменты, в которые я сама думала: "Фу, чё я вообще пишу?", но я их оставила, потому что это мерзко, но искренне.

Ещё тут есть упоминание селфхарма, но без подробностей. Надеюсь, я ничего не нарушила.
Вообще, я не хотела его сюда добавлять, потому что у меня уже была зарисовка про это, и я не хотела повторяться. Но намеренный порез ложиться сюда гораздо лучше, чем случайный, который непонятно почему не обработали и не заклеили пластырем.

Вообще, Женя родилась исключительно как пара Леопольду, и по довольно дурацкой причине: у меня в универе был немолодой паразитолог, который встречался с относительно молодой аспиранткой, пишущей курсовые для студентов. Но чего там у них было за душами я, естественно, не знала, поэтому досыпала в Женьку чуть-чуть ещё одной аспирантки, чуть-чуть себя самой и чуть-чуть сериалов с "России 1" и шоу с канала "Ю" Я не знала точно, какой она должна быть, чтобы понравиться ему, чтобы он хотя бы обратил на неё внимание, пришлось рисовать синяки И понеслось.

Я задумывала эту историю, как объяснение тому, что случилось в Германии, почему они в итоге разошлись. "И как вот это всё связано с Германией?" - спросите вы. Шантажом. Не добившись ласки больше отеческой, она должна была начать давить на чувство вины, мол, "Вы причастны к моей смерти, и страшно виноваты, и поцелуй - это меньшее, что вы можете для меня сделать", но любовь Леопольда не продаётся, и отношения между ними в конец испортились бы.
Но в процессе написания, когда она начала проводить параллель между собой и Эриком, я поняла, что она не стала бы вымогать любовь. Она бы тоже не хотела, чтобы её любимый страдал, переступая через себя, и в конце концов отпустила бы его.
Поэтому я, короче, не знаю, из-за чего они разбежались

vBulletin [media]

Diorama - &​

Моя жизнь должна была быть другой. Просто обязана.

Напичканная старыми книгами и фильмами с выверенными до миллиметра декорациями, я воображала себе свою жизнь каждый день и каждую ночь. Жизнь полную чувства, свободы, жизнь, в которой я делаю, что хочу, не забочусь о последствиях. Жизнь без тревожности, без боли, без отчаяния.

дай своим мечтам обрести свободу там, где густая тьма там манит глубиной



- Стой!
- А ты поймай и останови!
- Ты что, совсем сдурела?



- А где ты плащ взяла?
- Хитрый какой! Всё ему расскажи!

Плащ я бессовестно воровала из театра - у них их всё равно было много. Театр ночью спал. Спал мой дом, его дом, все-все дома, откуда нас только можно было видеть. Я знаю, что в жизни так не бывает, чтобы все вокруг спали.

И конечно, я знаю, что тепло его рук, жар его дыхания - да и само дыхание - существовали только в моём воображении. Но мне это было нужно, мне это казалось обязательным.

- Это опасно, ты же... запнёшься, упадёшь.



- А что, если буду падать, не поймаешь?



Я могла бы сшить себе плащ, могла бы действительно его украсть, я могла бы залезть на крышу, бегать, петь и танцевать, задевая стаканы с рассадой на чужих балконах своим плащом, оставляя своих жертв дожидаться рассвета на бельевых верёвках... Но это всё не имело смысла, покуда я была одна.

Я любила его так страстно, так пылко, до боли в груди, иногда мне даже казалось, что моё сердце снова начинает биться. Я понимала его, я принимала своё Чудовище полностью. Я прощала ему брак и детей, жертвы и невнимательность ко мне, я бы простила его даже если бы он убил меня.


- Всё нормально, барышня? Как твоя мать?
- Не знаю, я с ней не общаюсь. - Я наткнулась на его непонимающе-сочувственный взгляд и призналась: - Она звонит иногда, но я не беру трубку.

Простить мать было трудно. А оттого, что я не могла найти понимания, делалось ещё труднее, казалось, что это я неправа, что это я виновата.

- Жень, - голос у него был мягким, внушал уверенность в том, что меня выслушают и поверят, - моё поколение плохо выражает любовь и заботу, мы к ласковым словам не приучены. Твоя мама наверняка очень гордится тобой и любит тебя, просто не знает, как тебе это сказать.



Я верила ему. Но для того, чтобы принимать жестокую любовь моей матери, требовалось много сил, и взять эти силы мне было неоткуда.

- Не расстраивайся, - попросил он меня и положил ладонь мне на плечо. Ничего особенного, решила я, тёплый отеческий жест. - Не расстраивайся и не замыкайся в себе. Если тебе сейчас проще без неё, живи без неё.

Он потянул меня вверх, ближе к себе, и я охотно поддалась.



утолил ли жажду крови сегодня ты, или мне предстоит новой жертвой стать?

За то, что случилось потом, я его простила.



Я сделала то, что помогало мне справляться всегда: сделать вид, что большой плохой вещи не происходит, сосредоточиться вместо этого на чём-то хорошем, на любой мелочи. Так я переживала ругань, унижение и побои.

Я искала крупицы нежности, находила их и отчаянно цеплялась. За его пальцы, уверенные и опытные, но всё ещё аккуратные, прощупывающие сосуды на шее. За губы, случайно коснувшиеся кожи.



Я думала о его крепких руках, о как будто стальном торсе, к которому я оказалась прижата, о том, с какой осторожностью он удерживал мою голову. Можно было вообразить, что это пальцы любовника зарылись в мои волосы, что это крепкие объятия после долгой разлуки.



Мне нравилось, каким он был сильным, как он легко одной рукой оторвал меня от пола.



Прикосновение его ледяных пальцев к ранкам было приятным.

Я запомнила, что в левом кармане он всегда носил иглу и кетгут, запомнила, как он, склонившись надо мной, мастерски накладывал швы. А в уголках его рта ещё темнела моя кровь.



Я помнила это всё и из раза в раз прокручивала воспоминания в своей голове. Не специально. В моей жизни было до того мало ласки и тепла, что даже случайное прикосновение к шее губ вампира было хорошим воспоминанием. Я поднимала его из глубин памяти снова и снова, снова и снова, и в конце концов в том вечере не осталось ни страха, ни боли. Спутанный комок случайных касаний я дополнила по своему вкусу и включила в свою фантазию.



Обычно люди не помнят, что на них напал вампир. Обычно. И он повёл себя, как обычно.

- Барышня, тебе плохо?

Мне было плохо. От потери крови и ещё оттого, что надо было потерять к нему доверие, а это означало остаться совсем одной. Ноги подкашивались, и перед глазами плыло, и я чувствовала, что мне нужно упасть, иначе меня вырвет.

- Давление скачет? Ну-ка сядь.

Какой заботливый! Давление... В кабинете душно, на улице жарко, а ты наверняка плохо спала, выпила пять чашек кофе и две банки энергетика, когда учила анатомию, теперь лови отходняки. Придумать оправдание легко, если не знаешь, что случилось на самом деле.



Оправдание ему найти было ещё легче: он просто не мог по-другому, он сделал это не со зла и не из жестокости, он не хотел мне навредить, не хотел делать мне больно, просто от этого зависела его жизнь. Я могла его простить.

Но я не была уверена, что другие смогут простить меня. Я этого боялась, что кто-то запомнит, что я сделала, а вовсе не того, что кто-то даст мне отпор. Поэтому я не охотилась.


В моём доме нельзя было... Иногда мне казалось, что в нём вообще ничего нельзя. Иногда мать обрушивала свой гнев на дверь в ванную, молотила по ней кулаком и отчаянно дёргала ручку.

- Ну конечно! - кричала она. - В другое-то время нельзя в душ сходить!

Нельзя было оказаться в ванной, когда мать возвращалась с работы или с огорода: её право на чистоту было главенствующим. Вот только угадать, когда она вернётся, было невозможно.

- Да ну как тут не кричать? - говорила она уже не мне, а куда-то в сторону, наверное, бабке. - Вернулась с работы - даже руки помыть не могу!



- На кухне бы помыла, - говорила я. А бабка встревала:
- А ты не дерзи! Умная, что ли, стала?!

Отвечать грубо было нельзя. С сарказмом - нельзя. Смотреть "не так" - нельзя.

- Да просто бесит, - сказала я. Однажды, лишь однажды, и больше никогда не произносила этого слова дома, потому что:
- Бесит её! Бешеная, что ли? - Моя бабка не умела вовремя заткнуться и загасить конфликт. Впрочем, она этого до сих пор не умеет. - Ты, что ли, бешеная?!

За неимением лучших вариантов я тяжело вздыхала, и сразу же выяснялось, что этого тоже нельзя.

- Повздыхай мне тут, повздыхай! - отзывалась с кухни мать. - Вздыхает она!



- Да как же вы обе меня достали!

Кричать было нельзя - это само собой разумеется. Нельзя было запереть двери - не то, чтобы было такое правило, просто замков в дверях не было - и бабка считала нормальным войти куда угодно когда угодно.

- Та-а-ак! - заводилась она. Я улавливала удовольствие, упоение своим властным положением в её голосе. - В этом доме не кричат. Та-а-ак, мы в этом доме так себя не ведём. Думаешь, взрослая стала? Вот съедешь, и будешь кричать.

Я убралась из этого дома при первой же возможности и приезжала туда только изредка, а потом и вовсе перестала. Они так и не поняли, почему. А тогда, когда я не могла жить самостоятельно, хотелось просто размозжить ей башку... Но вместо этого я почти плакала:

- Ты можешь просто уйти? Пожалуйста!



Плакать было можно, но так, чтобы никто не видел и не слышал. Потому что если вдруг всхлипнешь, или кто-то зайдёт в комнату...

- Что случилось?
- Ничего.

Ты случилась. Ты и мать твоя. Я не хотела говорить с ней, никогда, даже если мои слёзы были вызваны чем-то совершенно сторонним, вроде грустной книжки.

- Почему ты тогда плачешь?
- Ни почему.

Она была чужой. Довольно было того, что чужие, неприятные мне люди, заходили в мою комнату и могли без зазрений совести рыться в моём шкафу или в ящике стола, потому что им что-то там было нужно, и вообще "это не твоё. Тут ничего твоего нет". Я не собиралась ещё и в душу к себе их пускать.

- Ну так и не плачь тогда! - она кричала всякий раз, когда понимала, что хоть что-то не контролирует. - Совсем долбанутая? Не реви, если ничего не случилось! И на кровати в уличной одежде не лежи!



я твоя свобода, я твой надёжный щит

Своё утешение я находила в ящике стола, среди старых дневников и баночек с засохшей гуашью. Канцелярский нож.



Этого тоже было нельзя. То есть можно, как и слёзы, только чтоб никто не видел.

- Это ещё что такое? - Мать хватала меня за руки. Синяки, которые она же на этих руках и оставила, её не волновали. - Ты совсем больная?
- Отпусти...
- Ты понимаешь, что это клиника?! Ты понимаешь, что тебя со шрамами ни в одно приличное место работать не возьмут?!



- Попробуй, - посоветовала мне психолог, - чтобы выместить злость, порвать руками какой-нибудь толстый журнал.

Дура! Мне нельзя было рвать журналы, у меня вообще не было журналов. Ничего не было. Всё, что лежало в комнате, которую я занимала, что соответствовало моим интересам, не было моим - в любой момент любое благо могло было быть изъято. В наказание у меня забирали даже кисти и краски, даже любимую одежду. Меня отлупили, когда по советам из интернета я вымещала злость на подушке. Потому что это не моя подушка. "Тут ничего твоего нет!" Представляла ли эта горе-психологиня, что со мной будет, если я специально что-то порву? Едва ли.

Так что я не слушала её.



Я мечтала. Я представляла себе дом, огромный и красивый, с крутыми лестницами и колоннами, с гигантским садом, который ограждал бы меня и этот дом от всего остального мира. Я могла бы трогать что хочу, ходить куда хочу, принимать ванну - огромную глубокую ванну, почти бассейн - когда захочу. И там не было бы чистки картошки и мытья посуды, сорняков и колорадского жука - вместо меня этим занимались бы молчаливые и невидимые слуги. А я бы веселилась, и только! Может, изредка я бы давала балы, может, у меня был бы свой собственный принц, который навещал бы меня и одаривал.



Может быть, у меня был бы даже собственный король...



судьба мне испачкала руки в крови

Это случилось, когда мне было девятнадцать. Мы с Зоей никогда не были особенно близки: у меня свои интересы, у неё - свои. Но общежитие было просто кошмарным, а снимать квартиру вскладчину было куда как проще, так что мы съехались и стали проводить вместе довольно много времени. Зоя считала, что это автоматически делает нас лучшими подружками.

Она предложила пойти вместе с ней в клуб: группа Зои праздновала медиану, и хотя до моей собственной было ещё полтора года, я пошла. Надолго меня не хватило...

- Знаешь, мне не очень хорошо, - перекрикивала я музыку. - Я, наверное, домой.

Нехорошо мне было весь день, и Зоя даже предлагала остаться дома - даже вместе - но из-за учёбы я и так почти никуда не выходила, и не хотела терять возможность.

- Я тебя провожу, - сказала Зоя. - Щас, погодь, только сумку...

Она уже была пьяная, ей и самой нужен был провожатый...

- Не надо, - ответила я, - я дойду. Веселись.



Дошла я аккурат до парковки, где на меня налетел молодой парнишка, схватил и потащил куда-то. Я думала, он насильник, истошно верещала и лягалась, но на мою беду рядом не было никого заинтересованного в помощи.

Его клыки впились в мою шею почти симметрично шраму, оставленному Леопольдом.



Он так испугался, когда я упала. Бедняга!

Леопольд говорил мне: "Не бойся, они ничего не запомнят. Не бойся, не убьёшь. Один вампир не в состоянии выпить человека до смерти". Тому мальчишке, наверное, тоже говорили что-то такое, а теперь я лежала перед ним бездыханная. Он не хотел быть убийцей, и поэтому даровал мне другую жизнь - так я думаю.



Если честно... Всё это выглядит так плохо и так нелепо, что я на самом деле предпочла бы не запоминать! Я переписала бы историю, дорисовала бы тот вечер. Пусть без замков и бальных платьев, пусть даже прямо там же, на парковке. Пусть бы там вдруг появился не мальчишка, а солидный человек, который по таким местам не шляется, но в тот вечер явился, потому что там была я. Он не трясся бы и не всхлипывал, расковыривая свою руку грязной заборной проволокой, он бы делился кровью спокойно и уверенно, как он делал вообще всё.



Я заменила бы этого глупого мальчишку, испуганно озирающегося, прижимающего окровавленное запястье к моим губам в надежде, что это сработает, на окровавленные губы и язык, на его кровь, смешанную с моей собственной. Я хотела, чтобы он смотрел, как жизнь покидает меня и возвращается снова, как сердце перестаёт биться, а в глазах разгорается пламя.



Я не хотела получить эту жизнь вот так случайно, нелепо, я хотела получить её вместе с предложением разделить вечность.



Но такое предложения делают только те, у кого есть титул, только тем, у кого есть как минимум поместье. А я жила в панельке, да и он, наверное, тоже.

При желании он мог бы всегда найти меня по свету в окне: он горел там дольше, чем в любых других окнах, потому что анатомия сама себя не выучит. Я запивала латинские названия мышц крепким кофе.



Когда перед глазами уже начинало плыть, но кофеин ещё не позволял уснуть, я перебиралась на кровать.

"Лишь дай мне шанс идти с тобой по жизни.
Рядом быть всегда готова я".

Если бы файл мог истереться и истрепаться, как книга, которую читают слишком часто, в нём бы уже дыры были. Я пересматривала и пересматривала и каждый раз плакала.



- В чём смысл? - спросила меня однажды Зоя, бесцеремонно завалившись на мою кровать. Она честно посмотрела всю постановку, но не прониклась.
- В жертвенности, - ответила я. - Просто красивая история о том, как Красавица спасает Чудовище.
- Ну она... - Зоя замялась. - Она ведь его бросила. Могла бы просто сразу сбежать с виконтом, зачем это всё?



- Затем, что чудовища тоже хотят любви.
- Но она его не любит.

Я не стала с ней спорить. Это было глупо, но я снова и снова пересматривала спектакль в надежде, что однажды Кристине всё-таки достанет мужества и альтруизма остаться в подземелье. Я бы осталась. Я бы могла оправдать и простить.



Впервые мне его показала Алиса. Мы ходили с ней вместе в художественную школу. Она была удивительной, прямолинейной, открытой! Она рисовала совсем не по заданию и умудрялась отпрашиваться из класса чуть не каждый день. Она говорила, что думала:

- Дед пьяный на тракторе снёс забор, а мне теперь ходи курей лови!

Я не могла позволить себе сказать так же, и вовсе не потому, что деда у меня не было.

Я считала Алису своей лучшей подругой, но не уверена, что она думала так же обо мне.



- Ну как? - спросила она, когда актёры вышли на поклон.

Я обливалась слезами - вот как.

На долгое время этот сюжет остался включён в мои фантазии перед сном: я встречала человека, умного, талантливого, обожающего меня, но почитаемого всем остальным миром за монстра. И я оставалась с ним, и искренне его любила. Я хотела быть спасительницей.

Конечно, я не думала, что это я буду чудовищем, что я окажусь в заточении на шестом этаже панельного дома и буду до безумия влюблена в человека, который станет мне сочувствовать, но не станет разделять со мной остаток жизни...



Он занимал тот кабинет, который в последствии стал моим. Так себе был преподом... Конспекты можно было не делать, да их и не получилось бы делать, даже при всём желании, потому что по теме он не рассказывал почти ничего. Любил травить истории из своей жизни и пускаться в пространные рассуждения. Многие любили его пары - халявные пары, на которых можно было ничего не делать - я не любила. Он был мерзким. И чтобы не оставаться с ним в кабинете, я уносилась в свои мечты.

- Вы, женщины, не хотите сейчас рожать, - говорил он. И был прав: я не хотела. - Вы хотите жить для себя, развлекаться, строить карьеру... Вот ты, - он вдруг обратился ко мне, - ты готова собой пожертвовать?

Жертвовать собой - это была прям моя тема, он знал, куда давить.

- Ради чего? - спросила я.
- Ради всеобщего блага.
- Да, - ответила я.

Принести себя в жертву было моей мечтой. Вообще, одному конкретному человеку, но если он меня не хотел, я могла пожертвовать себя миру. Я всю свою жизнь только и делала, что страдала, пусть хоть кому-то от этого стало бы хорошо.

Он мерзко ухмыльнулся:

- С тобой мы потом поговорим.



Его "потом" случилось прямо после пары, он схватил меня за руку, когда я собиралась уйти.

- Стоять!

Я попыталась отодвинуться, но он всё притягивал меня к себе. А одногруппники огибали нас и пробирались к двери, некоторые смотрели на нас, но никто не сказал ему оставить меня в покое.

- Так что насчёт твоей жертвы?

Когда его рука оказалась на моей заднице, я вырвалась.



Это было... так обидно, одиноко, так мерзко. Как будто весь мир меня предал, как будто мне негде больше было искать поддержки. Они просто смотрели.

Я чувствовала, как подкатывает истерика, но я не могла позволить себе разреветься посреди дня. Даже запершись в туалетной кабинке.

знай, порождение мрака, небо добавит мне сил

В ту пору Леопольд всегда имел при себе иглу и кетгут. А я всегда носила с собой свой канцелярский нож.



Всем было всё равно, как выглядят мои руки, что за пятно на рукаве халата, почему у меня красные глаза. Кроме него, ему почему-то до всего было дело.

- Что случилось? - спросил он, и я машинально спрятала руку за спину, как прятала её от матери. Это никогда не помогало!
- Да не буду я тебя ругать! - он протянул мне свою широкую ладонь. - Дай взглянуть. Твои царапины надо обработать...

Нет, ну потом-то он их обработал, конечно... Но перед этим я умудрилась спровоцировать двух мужиков за один день.

Он не боялся меня. Считал, что в прошлый раз всё прошло как по маслу, я не только не запомнила случившегося, но и продолжала тянуться к нему. Он не постеснялся провести по запястью языком перед тем, как впиться в него клыками, и я жадно вцепилась в этот жест, выжгла его в своей памяти калёным железом, оставляя этот вечер с собой. Он спрятал содеянное под марлевой повязкой, а я незаметно от него спрятала туда же его секрет.

Стоит ли говорить, что едва мои мысли мало-мальски прояснились, я размотала бинт и повторила путь его языка, хотя там можно было найти разве что перекись.



- Ты паршиво выглядишь, - сказала мне Зоя. Она красила ногти и была уже почти собрана.

Ну ещё бы я выглядела не паршиво! Меня ж вампир заел.

- Может, не пойдём? - предложила она. Зоя была чуткой, внимательной. - Останемся дома, посмотрим "Игру престолов", пиццу можно заказать.

По зрелым размышлениям, конечно, надо было её послушать. Но я была на нервах из-за приближающейся сессии, из-за приставаний препода, всеобщего безразличия, неразделённой любви... Я искренне полагала, что мне необходимо напиться и оторваться.

- Да не, - сказала я Зое, - просто замоталась. Щас кофейку бахну, и норм.

​

 

что у тебя за вечер такой, что ты решила это перечитать

Да обычная у неё судьба, и семья обычная. И он не казался ей принцем, она прекрасно видела, какой он. Просто ну... считала, что мёда без дёгтя не бывает

Она была счастлива когда он взял её под крыло, когда они тусили вместе в особняке, куда она же его и затащила. Она была вполне счастлива, может быть, даже начала работать с психотерапевтом, и восстановилась достаточно, чтобы осознать себя как отдельную единицу, сепарироваться от Леопольда и поедать навстречу своей мечте

...
написать ещё одну историю от лица Леопольда, чтобы ему снова начали сочувствовать?
Ну на самом деле да, его, конечно, за дело прибили. Сколько он там девок за 16 лет заел...

Спасибо)) Визуал в этой истории я и сама люблю

ахах да #панельноедостояние #романтикагородскихокраин - наше всё

 

vBulletin [media]

Starry Night · Jordan Critz​

Конь бьёт е5.

- Следить надо за своими пешками! - усмехается дед. - Чего ты бросил её без защиты?
- Твою тоже никто не защищает, - парирую я.
- Ну попробуй забери!

У деда половина зубов золотые, а вторая половина - жёлтые. Дед много курит, а когда выходит на балкон покурить, обязательно берёт с собой чашку кофе. Мама называет эти чашки коричневыми, но по-моему, они серые. Но это неважно, потому что когда мамы нет, дед курит прямо в квартире, и кофе не пьёт, и тогда квартира пахнет сигаретами, и мне даже нравится, потому что если в комнате не курить, из кладовки начинает тянуть луком, который там хранят.



- Я ж не идиот! - говорю.
- Да ну!

Я люблю проводить время с дедом. Он иногда разрешает мне пить кофе, а бабушка всегда этим недовольна, но каждый раз даёт мне к кофе печенье. Кофе невкусный, но его пьют взрослые, и иногда мне кажется, что если я буду его пить, то меня перестанут воспринимать как ребёнка.

У деда есть старый радиоприёмник, который никто никогда не включает. Мы с Иркой пытались как-то раз, но в эфире были только помехи. Она сказала, что надо поискать волну, а я побоялся трогать этого пластикового динозавра с антенной лишний раз. Телевизор дед включает, только когда хочет уснуть.

Когда я прихожу, мы играем в шахматы. Дед говорит, что у меня талант, и показывает разные ловушки. Но в школе тоже есть шахматный клуб, так что я в них не попадаюсь.



d6. Вражеский конь трусливо бежит с моей половины доски.

- У меня позиционное преимущество, - заявляю хвастливо.
- У тебя язык без костей, - ворчит дед и закуривает. Над доской клубится зловонное серое облако, и я невольно морщусь. А дед бубнит, косясь на форточку: - Можешь открыть, если сумеешь добраться.

Я до форточки дотянусь, только встав на кресло деда, а на него никому нельзя кроме деда, или на подоконник, но он весь уставлен стаканчиками из-под сметаны и обрезанными тетрапаками. Стаканчики в целлофановых пакетиках, в стаканчиках - рассада. Так что на подоконик тоже нельзя. Дед отворачивается, чтобы не дымить в мою сторону.

- Так как понять, когда ставить ловушку, а когда нет? - я спрашиваю, а дед курит молча. - А если соперник не попадётся? А если я сам окажусь из-за своей ловушки в худшем положении, чем мог бы?

Дед хмурится.

- Никак не понять, - говорит он наконец мрачно и сипло. И тут же прокашливается.

Я думаю, он врёт, или, как говорят взрослые, лукавит. Не хочет делиться своими секретами. Он знает наверняка, когда имеет смысл ставить силки, а когда - нет. Никто никогда не обыгрывал деда.



***

- Ну, видишь, куда ты угодил?
- Вижу.

Кабинеты начальных классов на втором этаже, а предметные - на третьем. Это ареал обитания старшеклассников, Ирке сюда уже можно, а мне до следующего сентября - нельзя, но я всё равно прихожу. Рискуя запутаться под чьими-нибудь ногами и получить подзатыльник, или стать объектом насмешек, я прихожу. Тут собирается шахматный клуб.

В кабинете химии мелом пахнет сильнее, чем в любом другом месте в школе, как будто под каждой партой лежит по тряпке, которой до этого год вытирали доску. Сюда принесли старое, давно расстроенное пианино, которое жалко выбросить, и на котором старшеклассницы иногда пытаются что-то сыграть. Богатый зелёный уголок желтеет листьями. Это запущенное, умирающее место.



Тут мат в два хода - это я вижу. Мне нужен план.

Игорь Григорьевич, шахматный тренер, носит густые усы с проседью. Из-за них он кажется мне старым, даже старше деда. Может, это потому что дед уже совсем седой, и его невольно списываешь со счетов, а Игорь Григорьич ещё мог бы помолодиться. А может, это просто на контрасте, потому что вокруг одни только школьники.

Отступить своим королём, чтобы отвлечь вражеского, отойти пешкой, освобождая путь бегства для короля, потом раз-два... Нет, не успею.

- О чём думаешь? - спрашивает Игорь Григорьич. - Поделись. Может, тебе подсказать?



Я думаю, что дед бы сейчас закурил, и ещё о том, что Игорь Григорьич наверняка тоже курит, потому что все взрослые мужчины курят. А мужчины с усами курят больше и как-то сильнее, чем те, кто без усов. Может, они для того и отращивают усы, чтобы прятать свои жёлтые зубы?

- Сдаюсь, - говорю я робко.
- Я те сдамся! - беззлобно, но строго заявляет Игорь Григорьич. - Ты сюда что, пришёл, чтобы сдаваться?
- Я пришёл, потому что деда хочу обыграть.

А сам украдкой смотрю на доску: что я упустил? Он бы не стал меня распекать, если бы из ситуации не было красивого выхода. И должно быть, озарение слишком сильно освещает моё лицо, потому что Игорь Грирорьич усмехается:

- Вот всегда ты так, Коршун! Слишком много думаешь о защите и умудряешься упустить возможности для атаки.



Я знаю, мне не подходит эта фамилия, может даже, в семью Коршунов меня подкинула какая-нибудь Кукушка... То ли дело мой отец! Он не упускает шанса поживиться, он видит все возможности, всё просчитывает. Он говорит, что делает это ради нас, чтобы мы хорошо жили.

- Не забивайте ему голову понапрасну, - требует он от Игоря Григорьича. - Шахматы - это несерьёзно, к тому же он не особо внимательный.
- Он внимательный, - отвечает Игорь Григорьич, - просто неуверенный. У него могло бы быть будущее...

Уши и щёки теплеют, когда я слышу похвалу. Можно даже пропустить мимо слова о неуверенности. Я бы так о себе не сказал, но Игорю Григорьичу, который не тушуется даже когда над ним нависает мой отец, наверное, виднее.

- У него есть будущее, - говорит отец, - оно в том, чтобы сдать экзамены и поступить в хороший ВУЗ, не в том, чтобы концентрироваться на играх.



***

Дома родители постоянно ругаются.

- Почему ты думаешь, что твоя семья важнее, чем моя? - кричит мама. - Нет, стой, не уходи! Ты постоянно уходишь! Ответь хоть раз!

Все вокруг постоянно ругаются. Я видел это в кино и в школе, и когда по ночам бывает душно, и мы открываем окно, с улицы слышно ругань и иногда расставания. Отец говорит, что так ведёт себя только быдло, а приличные люди сор из избы не выносят.

- Это бабское дело - со стариками нянчиться, - отвечает отец. - Занимайся этим сама.



У бабушки деменция, а до того, как это случилось, всё было в порядке. А когда мама у деда, моет посуду и окна и готовит ужин, отец злится, что она не дома.

- Делай, что хочешь, - говорит он, - но не в ущерб нашей семье.
- Мы разве не одна большая семья?

Мать практически умоляет его, и мне каждый раз становится её жалко. Её и бабушку. Но слово отца - закон, и кто я такой, чтобы встать между ним и мамой.

- Нет, - говорит отец.



От Иркиных альбомов ломятся ящики стола. У неё два ящика, а у меня - только один, потому что рисование меня не особенно увлекает. Ирка иногда рисует на стенах, прямо на обоях, а иногда - на дверцах шкафа и спинке кровати - гуашью. Наша комната - наша маленькая крепость, тут можно всё, и Ирка охотно пользуется возможностью, отмечая каждый сантиметр знаками своего пребывания. Она клеит на стены блестящие наклейки и крепит плакаты, мастерит нелепые гирлянды из цветной бумаги. С моря она привезла поллитровую банку ракушек, а из леса иногда приносит шишки и жёлуди, и всё это красит лаками для ногтей - Ирка думает, что она так украшает комнату, а я думаю, что придётся долго проветривать.



Её кровать охраняет целая батарея уродливых большеголовых кукол, у которых ноги снимаются вместе с обувью. Пришлось одной из них отдать в мужья моего человека-паука. Чего только не сделаешь во имя любви!

Ирке покупают кукол, мне - резные шахматы. Ирке покупают "Все звёзды" и "Браво", а я почти уговариваю подарить мне гитару на следующий день рождения. Ирка говорит, что я дурак и пожалею об этом. Она немного играет на фортепиано, но после двух лет учёбы бросила музыкалку с боем, а инструмент перешёл к ней от мамы. Ирка говорит, что у меня не хватит наглости и упёртости отстоять себя, когда гитара мне надоест, и ещё - что музыкалка будет отнимать слишком много времени, и на шахматы его не останется.

Раньше у нас с Иркой были две золотые рыбки в круглом аквариуме, а теперь остался только аквариум. Мы забрали с дедовой дачи старый, но ещё работающий магнитофон и несколько кассет, но честно говоря, ни мне, ни Ирке не нравится ни Пугачёва, ни Вакарчук, так что это всё перекочевало на кухню к маме. У нас есть компьютер, немного дисков с музыкой и ещё немного - с играми. На нём стоит пароль, но мы оба его знаем.



Отец курит. Мама говорит, что так он уходит от разговоров с ней, а я думаю, что от сигарет он делается спокойнее и как будто старше. Мудрее. Я думаю, что уж если я пью кофе, то мне можно и сигарету, только её мне, конечно, никто не даёт.

Мы с Иркой обшариваем балкон, когда родителей нет дома, но отец не оставляет сигареты и не прячет их ни в своих карманах, в которых мы тоже не забываем проверить, ни в шкафу в спальне - там мы находим только пачку презервативов, и тогда я ещё не понимаю, что никто не стал бы прятать сигареты в ящике с постельным бельём. На балконе есть только смятые бычки в пепельнице. Зажигалки у нас в любом случае нет.



- Иль! - зовёт она меня посреди ночи.

Ирка весь вечер ворочается в постели. Мысли мешают ей уснуть, колют и царапают, как крошки, впивающиеся в кожу. Но если я могу отряхнуть свою кровать, Ирка свою голову изнутри отряхнуть не может.

- Илюх, ты спишь?
- Не сплю, - говорю.
- С кем ты останешься, когда они разведутся?

Я не хочу об этом думать. Я хочу, чтобы бабушка выздоровела, и родители помирились. Мне нравится моя семья.

- Тебе придётся выбрать, - говорит Ирка. - С кем ты хочешь остаться?
- С дедом, - говорю.

Тогда я ещё не знаю, что правильный ответ "с тобой и мамой". Ирка фыркает, отворачивается к стене и как будто засыпает, а накрашенные мужики с её плакатов смотрят на меня всю ночь напролёт.



***

Когда в школе проводят шахматную олимпиаду, меня не приходится уговаривать. Конечно, это не по-настоящему, неофициально, и я не надеюсь на многое. Мне просто любопытно: я правда посредственный игрок, или это дед слишком хорош?

В спортзале ещё почти не пахнет потом, только краской после летнего ремонта. Из столовой приносят несколько столов. Облупившийся лак и щербины, неотмываемые рисунки ручкой и скабрезности стыдливо прячут под клетчатые клеёнки. Из соседних школ приходит несколько человек, но я не думаю, что там столы и спортзалы выглядят сильно лучше.



Мальчишка напротив задумчиво скребёт щёку. Гадает. Как мне важно знать, попадётся ли соперник в ловушку, так и ему важно, вижу ли я сейчас свои возможности.

Тут мат в два хода. Я вижу.

Я боюсь, что я что-то упускаю, что отец прав, и я невнимательный. И вот я уже сам рыскаю по доске, выискивая пути бегства для вражеского короля.
Ладони потеют, сердце тикает, как часы. Глаза мальчишки напротив, как маятник, в такт моему сердцу: на доску, на меня, на доску, на меня.

- Сдаюсь.

Он улыбается, встаёт со стула и протягивает мне руку, а я поспешно пытаюсь вытереть свою о штаны. Кажется, что сердце остановилось.



Хвастаться своей победой я бегу к деду, к своему лучшему другу и наставнику, к тому, кто должен знать, что скоро я обыграю и его тоже, скоро я стану ему достойным соперником.

- Двое сразу рассыпались, - говорю, - на системе двух коней. Ты знаешь систему двух коней?

Конечно, дед её знает, но я всё равно хватаю доску и спешно расставляю фигуры, собираясь рассказать и показать ему всё, что я только вспомню. Дед мрачнее и задумчивее, чем обычно, коротко блестит золотыми зубами в ответ на мою радость и снова погружается в задумчивость.

- Вот если бы ты только рассказал мне, как точно знать, про какие ловушки соперник знает, а про какие - нет...
- Никак, я ж тебе говорил! Просто думай, какие ходы возможны, что будет выгоднее.
- Есть вероятность проиграть...
- Все временами проигрывают.

Дед ухмыляется, берёт сигарету и, покрутив её в пальцах, кладёт обратно на столик.



- Твои родители... - говорит он мне, и я и сам знаю всё, что дед может мне сказать.

Мои родители - лучшее и худшее, что только могло случиться. Мама целует нас перед сном, иногда даже поёт нам, хотя у неё совсем нет голоса, мама готовит нам вкусности, играет на фортепиано, когда отключают свет, мама помнит про все дни рождения, про все школьные мероприятия, у мамы всегда есть нужные слова, когда мы расстроены. Папа объясняет нам историю и математику так, что они становятся понятными, показывает, как забивать гвозди и менять колёса, на праздниках и концертах он долго сажал Ирку себе на шею, а я делал вид, что я слишком большой, хотя мне ни черта не было видно, у папы интересные книги и хорошая музыка, он знает всё-всё про звёзды, и с ним никогда не бывает скучно. И эти люди заставляют меня выбрать кого-то одного.

- Та ещё задачка, - говорит мне дед, услужливо двигая коня на f3, чтобы я мог показать ему то, что собираюсь показать. - Вот тебе решение: оставайся с отцом.
- Почему?
- Потому что мальчик должен расти с отцом.
- А ты?
- А ко мне будешь иногда приходить. Как сейчас.



***

Я понимаю, что буду скучать по ней.

Ира уходит не вся и не сразу. Она уносит с собой диски "Ранеток" и леди Гаги, снимает со стены плакаты, и стена сразу делается слишком голой, и руки так и чешутся что-то повесить на неё, спрятать оставленные кнопками дырочки. Каждые вторые выходные принадлежат отцу, и иногда Ира остаётся на ночь. Каждый раз после ночёвки она что-то забирает с собой. Оставшиеся маркеры и краски, ракушки, стопку старых журналов, из которых уже вытащены все плакаты. Она смотрит на кукольный домик и решает, что уже выросла из него.

Из-за этого домика, из-за рисунков и наклеек на обоях, комната так и не становится моей полностью. Нельзя ни на секунду вообразить, что это моё место. Оно наше. Наше с Иркой. Её дух неистребим, напоминания о ней повсюду.

- Попроси папу переклеить обои, - говорит она.

Я хочу сказать, что не хочу другие обои, что хочу, чтобы она вернулась, что мне её не хватает, но в ответ только невнятно киваю.



***

Каждые вторые выходные принадлежат матери, но в отличие от Иры я не остаюсь на ночь никогда: остаться просто негде. Мама и Ира переехали в квартиру деда и занимают тот диван, который не занимают дед и бабушка. В первые месяцы после развода родителей я часто прошу позволить мне остаться, вклиниваюсь между спящими на одном из диванов или даже соглашаюсь спать на полу. Но в зале спать не получается, потому что дед зычно храпит, а в комнате слишком лишняя мама. Я люблю маму, но с каждой ночёвкой всё отчётливее осознаю, что на самом деле скучаю по Ирке, по разговорам длиной в полночи, по тому, как весело было бомбардировать её подушками и мягкими игрушками с моего неприступного верхнего яруса кровати. Мама вдруг оказывается лишней, превращается в точку напряжения, когда по ночам, лёжа с Иркой в одной комнате и желая ей много всего рассказать, я не имею такой возможности.

Ира говорит, что когда ей одиноко по ночам, она тискает кота. Кота у меня тоже нет, хотя они мне нравятся: отец не разрешает держать животных в доме, а если бы и разрешал... кошки не любят меня и то, что происходит вокруг меня.



Комната взрослой Иры и мамы меньше, чем комната маленькой Иры и маленького меня, и если бы даже Ира захотела забрать из отчей квартиры кукольный домик или железную дорогу, тут попросту не нашлось для них места. Маме принадлежит половина кровати и телевизор и, быть может, несколько ящиков в комоде. Ире принадлежит вся остальная свалка. Такая у неё натура! Моя сестра жить не может без того, чтобы окружить себя разным хламом. У неё гирлянды из камней и ракушек, из переливающихся стекляшек, ловящих солнце - дары алиэкспресса - какие-то миниатюрные пахучие венички и разноцветные свечи.

- Когда твой турнир? - спрашивает Ирка.

Её голос перемешивается с гулом телевизора из зала и шелестом занавески, задетой котом.

- Восемнадцатого.
- И надолго ты уедешь?
- На две недели.

Ира не играет в шахматы. Умеет, но ей это неинтересно. Она толком не знает, о чём поговорить, но знает, что для меня это важно, а я знаю, что могу часами рассказывать ей про гамбиты, и Ира будет слушать. Ради меня.

- Я увлеклась таро в последнее время, - говорит она.
- И как, получается?
- Знаешь, вообще-то, да. Хочешь, сделаю тебе расклад?

Ира улыбается и чуть наклоняет голову. Когда она так делает, сестра выглядит младше и озорнее, как будто предлагает какую-то проделку.

Я не хочу. Я не верю в гадания, в эзотерику, но я вижу, что для Ирки важно, чтобы я принял её увлечение, чтобы не сказал, что это ерунда. Я киваю, и она достаёт колоду.



Когда Ира тасует, карты то и дело норовят выпрыгнуть из её рук. Они больше игральных, она явно ещё не приноровилась. Блестя рубашками, прямоугольнички ложатся на одеяло передо мной. Ирка их переворачивает.

- Шестёрка кубков, - говорит она.
- И что это значит? Я сопьюсь?

Она насмешливо фыркает в ответ на мою шутку.

- Обычно это значит, что ты цепляешься за прошлое. Но карты в раскладе не по одиночке толкуют.

Блестящие рубашки отворачиваются от меня, прижимаются к одеялу, являя мне картинки. На некоторых есть надписи. Умеренность. Дьявол. На других - никаких надписей нет.

- Почему так? - спрашиваю.
- Это старшие арканы, - говорит Ира. - Вот значит...

Она заминается, неуверенная в своём гадании, боящаяся сказать глупость, ударить передо мной в грязь лицом. Даже берётся за книжку, чтобы истолковать поточнее. Но разве она может хоть что-то обо мне не знать? Ей не нужны карты.

- Карты говорят, что у тебя сильный природный дар, - говорит сестра наконец, - способности к прорицанию, тёмной магии, оккультизму. Ещё "Дьявол" это... м... жадность.

Чем больше я смотрю на карту, тем отчётливее в танцующем демоне протупают черты отца. Хочется отвернуться, открыть окно, вдохнуть полной грудью прохладный октябрь и сказать Ирке, что это какая-то ерунда. Но я слушаю, как слушаю всегда, как всегда не находя в себе сил прервать то, что меня беспокоит.

- Если ты будешь развивать способности, - продолжает Ира, - тебя начнут преследовать кошмары, это истощит тебя морально.



***

Ира даже не представляет, до какой степени она права. Её гадание до того правдивое, до того осязаемое, что сестра и сама не поверит, если ей рассказать. Я даже сам почти не верю.

Мне неделя до семнадцати, когда я впервые еду на соревнования в другую страну. То ли Марокко, то ли Алжир. Столы с досками и стенды с таблицами лидеров располагают прямо в холле того же отеля, где селимся мы с отцом и ещё подавляющая часть участников. Прохладная клетка с кондиционером и напитками. Была бы с нами Ира, мы бы исходили весь город, и она на каждой улочке пристраивалась бы сделать наброски архитектуры и местных жителей. Но Ира не с нами, и потому я почти всё время торчу внутри.

Я смотрю на доску перед собой и чувствую, что победа уже почти моя. Главное - не облажаться в последний момент.



И я пробую снова сделать то, чему дед упорно отказывается меня научить: пытаюсь просто увидеть, что нужно делать. Просто увидеть.

Я вижу капризные губы, едва искривлённые усмешкой, расстёгнутый ворот белой рубашки, оставляющий на виду родинки на шее и ключице. Я вижу и гоню это видение прочь, испугавшись, что содержимое моей головы вдруг стало доступным для всех.



- Чего-то ты покраснел... - обеспокоенно говорит Ёшитора.
- Жарко, - отвечаю, демонстративно оттягивая ворот свитера. Как удачно, что я оказался чокнутым идиотом и взял с собой в Африку свитер! Иногда даже хорошо, что мама не собирает мне чемодан.

Я стараюсь думать о партии, возвратить блуждающий по холлу в поиске источника видения взгляд обратно на доску. Времени у меня остаётся - всего ничего.



- Я смотрел на тебя, - бросает мне Ллойд, когда я прохожу мимо.

Я чувствовал его взгляд, я видел его слабую самодовольную улыбку снизу, откуда точно не мог её видеть.

Моё сердце пропускает удар, когда, поднявшись, я нахожу Винсента Ллойда в галерее. На долю секунды замешкавшись на верхней ступеньке, я успеваю убедить себя в том, что то, что я видел, ничего не значит. То, что он тут стоит, ничего не значит.

В жизни он кажется ниже, чем на фотографиях. И нахальнее. Но может, когда у меня будет рейтинг в две семьсот, я тоже наберусь самоуверенности.

- И как тебе это кино? - спрашиваю.



- Мы завтра с тобой играем, - говорит Ллойд невпопад, - решил прицениться к сопернику. Мы ведь раньше не встречались?

Мы не встречались. Кроме того, я уверен, что отсюда ни черта ему не было видно, а если ему что-то обо мне интересно, это наверняка можно найти в интернете.

Мне не нравится, как он говорит обо мне - "прицениться". Я ему не товар! Да и выбора у него нет. Ни у него, ни у меня. Но быть может, я просто неправильно его понимаю? Мой английский в одной бесконечности от совершенства.

- Ты куришь? - спрашивает Ллойд, протягивая мне открытую пачку.
- Тут, вроде, нельзя курить, - говорю.

Говорю и боязливо оглядываюсь, потому что такие типы как Ллойд, наглые и харизматичные, почти никогда не бывают наказаны, всё им сходит с рук. Тому обворожительно улыбнуться, этому - отвесить изящный комплимент - и вот уже выходишь сухим из воды. Я хочу быть таким, но увы я не такой. Я из того робкого десятка, на которых вешают всех собак, потому что достойный ответ на любую несправедливость приходит ко мне слишком поздно. И если кому-то влетит за курение в неположенном месте, это буду я.

- Я не спрашивал, можно ли тут курить, - усмехается Ллойд, - я спросил, куришь ли ты.

Я не курю. Не из соображений здоровья или экономии, а потому что мне нет восемнадцати. Мой отец нигде и никогда не забывает сигареты. Я знаю, в каком ларьке их можно купить без паспорта, знаю, что мои одноклассники отовариваются именно там, но боюсь туда идти. Я боюсь, что именно у меня документы спросят, и мне придётся с позором бежать.

Открытая пачка будто сундук с откинутой крышкой, демонстрирует скрываемые сокровища, проклятое ацтекское золото. Ты знаешь о проклятии, но рука всё равно тянется, будто сама собой. Ллойд щёлкает зажигалкой, как Ира время от времени поджигает свои пахучие веники, потому что магии без огня не бывает, и я вдыхаю горькое заклинание, клубящееся и царапающее горло. Ллойд усмехается и кладёт руку на моё плечо.

- Не куришь, - подытоживает он с улыбкой. - Может, ещё и не пьёшь?



- Может, - говорю. - Мне семнадцать, мне нельзя.
- Ты не впишешься, - отвечает Ллойд. - Такому паиньке тут будет тяжело, надо уметь расслабляться.



Тяжёлая ладонь срывается с моего плеча, подушечки чужих пальцев касаются моей ладони и исследуют впадины и складочки на ней, проводят по линии жизни или сердца, или чего-то там ещё. И по-хорошему, мне бы надо одёрнуть руку, но почему-то не хочется. Я подстраиваюсь шагать в такт шагам Ллойда, я стараюсь не дышать, будто любой неосторожный звук может его спугнуть. Уши мучительно краснеют, а пальцы делаются ледяными, и Ллойд сжимает их в своей руке. Мне нравится происходящее. И это ужасно и стыдно, это неправильно, и никто никогда не должен этого увидеть. А он будто нарочно поднимает свою руку и мою руку тоже, прежде, чем разжать пальцы.

- Ну, до завтра.

Мёртвой птицей моя ладонь падает вниз.



И назавтра, оказавшись друг напротив друга, под десятками взглядов, под прицелом объектива, мы делаем вид, что ничего не произошло. Я делаю вид, а для него, быть может, это и правда ничего. Может быть, даже для целого мира это - ничего. К твоей руке прикоснулись, а ты делаешь из этого что-то значимое! Идиот! Не о таких вещах я должен думать и мечтать. Будь я таким, как он, уверенным и нагловатым, кури я, не застёгивай наглухо ворот рубашки и не стягивай до самых пальцев рукава свитеров, я бы сейчас с ухмылкой предвкушал, как к вечеру появится статья "Коршун против Ллойда. Разгром ферзевого гамбита" или что-то в том же духе, и обо мне узнает весь мир. И я стараюсь сосредоточиться на этом, увидеть, что и как думает Ллойд.

Я ненадолго прикрываю глаза и чувствую, как под столом его нога касается моей.



Я вздрагиваю и распахиваю глаза. Видел ли это хоть кто-то? Было ли это на самом деле, или я это себе придумал?

То, что я вижу, пугает меня больше, чем штраф за курение, чем выговор, чем если бы кто-то узнал, что мне хочется, чтобы Ллойд снова ко мне прикоснулся. За его спиной рогатое чудище с вывороченными рёбрами, с пустыми глазницами на крошливом черепе. Неприятно суставчатая рука, в которой что-то будто бы шевелится, поднимается, длинный, в полметра, абсолютно негнущийся палец тянется ко мне. Я бледнею и сползаю под стол в смертельном ужасе. Это кара. Кара мне за то, что я не хотел думать, хотел всегда выигрывать, за то, что затянулся сигаретой, за...

Ллойд смотрит на меня внимательно и взволнованно:

- С тобой всё хорошо? Может, тебе воды?

Палец чудовища опускается на мою ладью и с зубодробительным скрежетом передвигает её на f1. Потом белым ферзём бьёт моего. Это происходит и не происходит, фигуры движутся и остаются неподвижны. Никто не видит того, что вижу я, все глядят только на меня самого, обратившегося в бледную тень человека, вот-вот готовую умереть от ужаса.

- Илия?

Не на шутку испуганный Ллойд поднимается, опершись руками на стол. Я знаю, как выиграть, знаю наверняка, я знаю, как думает Винсент Ллойд, и что мне нужно делать.

- Сдаюсь, - говорю я тихо.



***

Я жду, что мой отец спросит:

- Ну и какого хрена это было там, внизу?

Этот вопрос наверняка терзает его, как и всех, кто был там, и всех, кто только знает о произошедшем. Единственное объяснение, которое готовы дать: я перенервничал, переволновался, всё-таки это огромный стресс играть против действующего чемпиона мира. И мне на руку, что такое объяснение есть, я даже не тороплюсь его развенчать.

А отец не спешит спросить, что же случилось, и высказать своё недовольство. Но я не обманываюсь, я знаю, что отец не станет выговаривать мне прилюдно, что весь "сор" он предпочитает держать в квартире, и этот разговор - просто вопрос времени. Я мучаюсь оставшиеся два дня и дорогу домой, зная, что мне придётся объясниться, что для отца стресс - не весомая причина, что мне нужно что-то придумать. И я не могу найти себе никакого оправдания. Я наедине с гложущими меня мыслями, пока мы едем в лифте, пока я проветриваю свою комнату, разбираю чемодан, односложно отвечаю на телефонные расспросы матери о поездке и принимаю душ. Мне кажется, что вот-вот у меня снова случится нервный срыв, когда отец наконец спрашивает:

- Сын? Скажи мне, ты что... из этих?
- Из каких?

Отец бледен, как будто он боится этого разговора не меньше моего, как будто он тоже только о том и думал все эти два дня, как будто тоже подбирал слова, а они никак не подбирались. Но в отличие от меня отец готов смотреть в лицо своему страху и вступать в неприятные разговоры.

- Ну... - он прокашливается. - Ты с тем парнем, Ллойдом...

Спрятавшись под капюшоном, глядя затравленно на собственного отца, я чувствую себя диким зверем, пойманным охотником. Вот-вот меня выкурят из моей норы, и мне конец. И я это понимаю. В полном отчаянии от того, что нас видели, от того, что я ещё не раскрывшись себе самому, уже раскрыт остальным, я вру:

- Мы просто говорили.
- Довольно близко. Я бы сказал: секретничали. О чём?

Опасная ситуация. О чём? О чём... О том, что если есть шанс спасти короля и продолжить партию, то даже тяжёлой фигурой можно пожертвовать. И я жертвую:

- Я просил сигарету. Я курю.



***

О том, чтобы уйти, не может быть и речи. Я так долго в детстве давлю на отца, убеждаю его в том, что шахматы - это серьёзно, отец так много в меня вкладывает, оплачивает услуги тренеров и участие в соревнованиях, что у меня язык не поворачивается сказать ему, что хочу уйти. Мне семнадцать, мне осталось совсем чуть-чуть до гроссмейстерского звания, которое по мнению отца я и так мог бы получить намного раньше. Мне чуть-чуть до того, как я смогу вырваться из-под его опеки и покровительства и посвятить себя даже не знаю чему.

Мне семнадцать, шестнадцать из них я играю вполне достойно, а на семнадцатом вдруг превращаюсь в непобедимого гения. Я просто знаю, я вижу выигрышную комбинацию ещё до того, как сяду за доску. Вокруг меня толпы репортёров и журналистов, за мной следят тысячи и все они хотят, чтобы я проиграл.



Я тоже хочу. Проигрывать по-настоящему, а не потому что я сам так решил. Я хочу, чтобы мне приходилось думать, и мой соперник оказывался умнее. Я не хочу знать, не хочу видеть их мысли и то, что сидит у некоторых внутри.



Я хочу, чтобы от меня не убегали кошки. Я хочу, услышав предсказание сестры, только усмехнуться и спросить:

- А про любовь и богатство твои карты ничего не говорят?



Я хочу снова, как в детстве, играть со своим дедом и попадаться в его хитрые ловушки. Но стоит мне сесть за доску, и я вижу. Свои ходы и его ходы. И он видит тоже. В этой игре больше нет ни смысла, ни удовольствия. Ни один из нас не притрагивается к фигурам, мы просто сидим перед доской.

- Ну, - спрашивает дед, - ты понимаешь теперь, когда твой соперник попадётся в ловушку?
- Понимаю, - говорю. - Ненавижу эту игру.
- Я тоже, - признаётся дед. - Я тоже.

​

 

Спасибо

ахаха нет, вообще нет. Их дед - это мой чёрный яснец из первого подъезда, к кому он приходил, тот наутро не проспался он в принципе не скрывал, что ясновидящий, но все такие "ну да, ну да, смешная шутка про холодец" Он не хочет, чтобы внуки чего-то там предсказывали и будили в себе этот дар, потому что профита маловато по сравнению с недостатками, но им же виднее, а когда они понимают, уже поздно.

Да, реальность посыпалась На самом деле я хотела сначала обойтись без бесовщины, оставить конфликт на бытовом уровне. Сын знает все ходы наперёд, и игра ему надоедает, но строгий отец заставляет продолжать и добиваться новых успехов. Потом купила самой себе колоду таро, потому что они сильно красивая была, по приколу сделала расклад на способности, получила вот это с дьяволом и девяткой мечей и решила, что если замешать в историю кошмары, будет поинтереснее))

Спасибо тебе за коммент, мне очень приятно)) Заглядывай еще

 

Дамы, здравствуйте Как здорово, что вы зашли)) Болтать будем)

Del

дед был не мистический, он просто подсматривал, в каких квартирах варят холодец

О, спасибо, спасибо! Это то звание, которого я всегда ждал ахаха Особенно учитывая, что начала я эту тему со съемок фестиваля специй в Сан-Мишуно, а потом до меня дошло, что это должен был быть конец восьмидесятых Расту над собой, все дела
На самом деле это не то, чтобы времена родителей, примерно десятый год, может, чуть-чуть раньше. У меня вот маман до сих пор часть рассады высаживает в стаканы из-под сметаны, я ж провинциалка Вообще, люблю русреал. Такие истории всегда как возможность вернуть какие-то моменты и пережить их заново, пока строишь локацию. Иногда хочется отснять что-то не особо сюжетное, но ламповое, типа поездок на машине под модерн токинг, а вокруг поля...

Твой отец всегда носит черные рубашки? Если тебе от этого станет легче, на Илюхином бате рубашка коричневая

Волосы на себе рвал от того, что его советы не слушают

ахах мне ничем таким не веяло, но на самом деле я от этого монстра тоже не в восторге. Я не умею создавать пугающие и нескучные образы, так что взять уже готового лешего показалось лучшим вариантом

не в той подъезде гномиков ищешь, Фархатбрат
Не читала такой рассказ, но поищу))

Спасибо

rat_tequila

О! Не, я помню роскошный пост Oakat со смертью Герасима, где его никто не мог обыграть. Я стараюсь принимать в расчет события ролевых, когда пишу по ним

Спасибо

Ох уж эта коварная рассада, никого не оставляет равнодушным

Ходила, в третью дши, но всего пару лет, потом туда же в художку, а что?)

 

orsola, чет я случайно заглянула, да как залипла на этой шахматной истории..............
Во первых, сами шахматы красивущие - кайф (тоже такие хочу в игру)
Во-вторых - шикарнючий дед! Прям ваще, и позы, и словечки - прекрасный образ, очень он мне понравился.
И да, я тоже не ожидала, что бытовая стори разовьется в такой необычный финал, но вышла классно! Очень атмосферно и живо, веришь каждой строчке и каждому кадру, восторг!

 

holy rabbit, 4aika_li, привет)) спасибо, что заглянули

Спасибо) я рада, что удалось передать атмосферу)

Ахаха да, у меня все истории с элементами фэнтези. Но тому, кто только зашёл, это может быть немного как обухом, да

Ахаха да я вот тоже хочу такие в игру, но никаких замен я не нашла. Это скульптуры, я их в каждом кадре вручную расставляла но если надо, могу дать ссылки

Спасибо)

 

- «Утро» является первой картиной так называемого морского цикла. Когда Бронштад пишет её, он уже находится в клинике в Скиаре, однако считается, что тут изображено Тиллсройское море, на берегу которого художник провёл своё детство, и, вероятно, один из соседей, промышлявший рыболовством.



- Профессор! Не знал, что вы увлекаетесь живописью!

Не прозвучи этот возглас так близко, она бы, пожалуй, решила, что обращаются к кому-то другому.

Делия не любила случайно встречать знакомых. Это никогда не бывало кстати: они почему-то вечно оказывались рядом с ней в супермаркетах и аптеках, и каждый раз это чувствовалось как чрезмерное вторжение в личную жизнь. Слишком чужие люди узнавали вдруг, каким гелем для душа она пользуется, и что будет есть сегодня на ужин, что страдает от бессонницы и отёков, что у неё есть кошка, и чем эта кошка питается, что колготки и батарейки куплены по акции. И всё это не имело, в сущности, под собой ничего страшного и предосудительного: все чем-то моются и чем-то болеют. И всё равно неприятно. Будто незваные гости входили в её дом.

Другое дело - встретить кого-то в музее, культурно просвещаясь, сразу выставляя себя благообразно. И всё же она предпочла бы, чтобы он не узнал её и прошёл мимо.



- Я... гм... нет, не то, чтобы увлекаюсь. И я не профессор, меня просто пригласили прочесть пару лекций.
- Мне они понравились.

Слово «профессор» недолго смаковалось на языке: сладость уважения напрочь перебивалась горечью ответственности. Даже отец в конце концов оставил преподавательскую деятельность - наверное, по каким-то своим соображениям, но это неважно.

Профессорство обязывает, профессорство выводит прямо в центр сцены, под нестерпимо-яркий, обжигающий свет софитов, и пока ты читаешь монологи об углеродном анализе и методиках восстановления облика вымерших видов по их останкам, зрители видят каждый твой недостаток, ощупывают твою личность, вытаскивают на поверхность пороки и секреты. А Делии было, что прятать.

- Я благодарна за вашу оценку.
- Я надеялся пройти преддипломную практику под вашим руководством.

Он заискивал и заглядывал в её глаза. Она даже не помнила, как его зовут. Вернее, она даже не знала, как его зовут - не удосужилась спросить, всё равно не сумела бы запомнить весь поток. И конечно, не-профессор почла бы за счастье просто отмахнуться от него, но...

- Это решается через администрацию музея.

Дьявол бы побрал эту администрацию! С чего бы им отказываться? Конечно, они согласятся, и конечно, придут и спросят у неё, согласна ли она, и тогда уже не получится отмахнуться и придётся соглашаться тоже, потому что всякой нелюдимости есть предел.



Погода была ни к чёрту. Осенняя. По-настоящему осенняя. Ливень не из тех, что умывают пыльный город до блеска, а из тех, которые заливают парки, аллеи и клумбы, превращают их в жидкую грязь и размазывают потом эту грязь по улицам. Ливень был из тех, которые морзянкой по окну выстукивают: «Сиди дома!».



Такси в такую погоду стоит, конечно, немерено. Впрочем, Делия никогда не любила такси и болтливых таксистов, пешая прогулка в одиночестве давалась легче и позволяла устаканить мысли. Только бы мальчишка за нею не увязался! Впрочем, вряд ли, в такую-то погоду! Делия была не из тех, кто легко простывал, даже промокнув до нитки, и мало кто мог похвастаться тем же.

В мутных лужах отражались кирпичные дома и какие-то тусклые холодные витрины. Не выдержав кощунственного с собой обращения, сапоги промокли и принялись чавкать. Брючины украсились россыпью серо-коричневых пятен. Только бы не встретить сердобольного знакомого, который пожалеет, предложит зонтик и проводить!



В следующей жизни надо будет освоить какую-нибудь творческую профессию. Более творческую, чем эта. Неоспоримо творческую. Творческий абсолют. Тогда можно будет примерить на себя слово «экзальтированная», вести себя чудаковато. Так, как хочется, а не так как принято. Чтобы если кто-нибудь остановит на улице и спросит, чего это она гуляет под проливным дождём, можно было бы сказать:

- Я так хочу. Мне так нравится!

И тогда в ответ люди уже не крутили бы пальцем у виска, а только пожимали бы плечами, мол, творческая натура, что с неё взять.

Чтобы даже отец больше не имел никакого морального права взять её за локоть, отвести подальше от любопытных ушей и тихо прорычать:

- Что ты себе позволяешь, Делия? Ты уже взрослая, так веди себя как человек!

Трудно, пап!



Дойдя до угла Честертон-стрит, Делия остановилась. Хвоста точно нет? Нет? Славно. Она опустилась на корточки и усмехнулась: можно подумать, преступница!

Под балконом, на который никто никогда не выходил - по крайней мере Делия никогда никого на нём не видела - громоздились коробки и ящик, тряпки и старое одеяло. Кто-то принёс бродячим кошкам ненужную дома тарелку, а кто-то другой - старую пепельницу. В неё вывалили целую банку рыбных консервов, и стенки пепельницы всё ещё блестели маслом.

Некогда белый, а теперь грязноватый кот, завидев знакомые ноги, выскочил из-под уютного балкона под дождь и ласково потёрся о мокрую брючину.

- Будет тебе, хвостатый, - улыбнулась Делия и опустилась на корточки. Одной рукой она трепала кота между ушами, другой - нащупывала угощение во внутреннем кармане. - И вовсе не сержусь, глупости! Я особо и не надеялась в такую-то погоду...

Из укрытия за вожаком жадно и завистливо следили: им тоже полагалась еда, хоть они и не вышли поболтать с благодетельницей.



Они шныряли по её поручениям по городу, были её глазами на каждой улице. Они ждали её под многими балконами, под мостами и у мусорных баков. Они принимали оплату килькой и колбасой.



- Я дома!

Делия занимала небольшую светлую квартиру. Четвёртый этаж, кирпичный дом на границе промзоны. Места хватало им двоим: не больше.

Сапоги чавкали, насквозь мокрые носки мерзко липли к ногам. Влажные следы размечали путь Делии от подъездной двери до квартирной.

- Серый?

Оконная створка стукнула о спинку стула, впуская в комнату дробь дождя. Был бы ветер, уже залило бы и подоконник, и стол, и стулья, и разметало бы все её неприбранные записи.



- Удрал, подлец!



У Делии не было клана, у неё была семья. Хорошая семья. Надёжная. Понимающая. Она знала, что в любое время дня и ночи может просить о помощи и получить её. Делия хотела бы думать, что она столь же полезна своей семье, сколь и они - ей, но в глубине души сознавала, что это не так. Отец и Бет имели доступ к банкам крови, а Делия охотилась по кошачьим наводкам. Она не смогла бы прокормить свою семью, если бы только они вдруг не начали питаться сплетнями.

Вопрос крови стоял остро всегда для каждого из них. Она старалась по крайней мере не дёргать отца по пустякам.

Нехорошо, что дождь. Делия любила его, но люди не любили: они сидели по домам, и как известно, нельзя осалить того, кто в домике. А запасы её порядочно подыстончились.



- Найн! Ньет! Вы не понимайт!.. Что это вообще за квартир? Это ужасный квартир! Я такой ужасный квартир никогда не видат!.. Ньет, вы не понимайт! Как вы сказать? Чьетверг? Но мне нужно сегодня!



- Мне нужно моя вещь сьегодня! Вы слышать? Понимайт? Я быть ябеда! Я быть ябеда для ваш начальство!.. Альё? Альё?!!



Выглядывая иногда из окна в поисках кота, Делия думала, что иметь девять жизней было бы очень кстати. Четвёртый этаж, пожарной лестницы с этой стороны просто нет.

Под её окном пролегала тощая газовая труба, болтались провода. Под окном ниже растянуты бельевые верёвки, оттуда - на кондиционер на втором, а там уже и молодая вишня в одном прыжке. Всё это было хлипким и ненадёжным, Делии казалось, что даже будь у неё миллион жизней, она едва ли решилась бы на такой спуск, а уж как потом подниматься, она и вовсе не представляла. А кот всякий раз возвращался. Порой мокрый, а порой - воняющий помойкой, он садился на отлив и демонстративно вылизывал лапы прежде, чем войти.



- Что, нагулялся? - проворчала Делия. Кот коротко мяукнул в ответ и поспешил к хозяйке.

По документам его звали Горным Хрусталём. По документам. Придя к Делии на новоселье и впервые встретив этого кота, мама только как-то недовольно поджала губы, а отец, заглянув в его зелёные глаза, выдал:

- Да какой он Хрусталь? Ты на него посмотри! Ни дать, ни взять гопник Серёга!

Отец рассмеялся, сочтя свои слова забавными, а кот так и остался Серёгой. Серым.



Вернувшись домой, Делия переменила свою сырую одежду, но Серый не знал об этом, а если и знал, то ему было решительно всё равно: он устроился на хозяйских коленях и заурчал. Делия не отложила книги и всё же отвечала коту время от времени:

- Да пусть хоть десять новых соседок! Мне-то что?

- Ну, очень жаль, что грузовик с её вещами где-то потерялся, но что я, по-твоему, должна с этим сделать?

- Пледом окно завешивала?.. - Делия смутилась ненадолго, захлопнула книгу и хмуро уставилась на кота. - Ну и правильно сделала: фонари же ночью будут светить, как ей там спать?

- Книгой заколачивала гвозди? Бедолага...



- Да, есть у меня молоток, и что с того? Нельзя просто заявиться к незнакомому человеку с молотком в руках: так дела не делаются.



***

- Брахман!

Десять минут десятого. Солнце уже встало высоко: жалюзи пришлось опустить. Тёплая мягкая глина внимательно следила за пальцами, запоминала каждое прикосновение: тут гладили, а здесь давили. Глина обретала форму.

Рабочий день начинался в девять, а в начале десятого в склад-кабинет вваливался крупный мужчина и вместо приветствия удивлялся Делии, как будто не видел её здесь четыре дня в неделю. Он вальяжно разваливался на стуле, пил кофе, проверял почту, чертыхаясь, тратил свои пять жизней в «Фортун студио» и наконец в половине одиннадцатого принимался за работу - таков был Юэнн МакКуилли!

- Ты неутомима! - улыбнулся он Делии, проходя мимо её стола.
- Спасибо.
- Сам не уверен, что это комплимент.
- Это он!

Делия любила свою работу. Как же она пела на своих лекциях? «На стыке науки и искусства»? «Ближайшее будущее соприкасается с необозримым прошлым»? Так и было. Она собирала и собирала, изучала и изучала. Кости, зубы, чешуя, отпечатки складывались воедино, глина и компьютерная графика воскрешали мёртвых. Делия жила этим.

Юэнн тоже любил свою работу. Но и остальную жизнь он любил.



- Я тебе кофе принёс...

Запах она почувствовала, ещё когда Юэнн вошёл. Кофе и лаванда - сама себе Делия бы такое не купила, но картонный стаканчик уже стоял на её столе.

- Уж это-то точно комплимент! - усмехнулась она.
- Или просто доброе к тебе отношение...



- Слушай... - Юэнн отхлёбывал кофе - про себя Делия отметила, что в его-то стакане никакой лаванды нет - болтал и шарил по столу, - ты не видела у меня тут посылку? Один мой знакомый археолог говорил, что нашёл отлично сохранившийся зуб орнитомима...

Делия виновато поджала губы и глянула на Юэнна поверх очков.

- Я её вскрыла. Прости, не удержалась...
- Как ты могла!
- Ну, тебя так долго не было, что я вообще была неуверена, что ты придёшь. - Она улыбнулась: - Если тебя это утешит, это не орнитомим. Скорее тот, кто его сожрал. Ошибся твой археолог...
- Где его только учили! - с притворным недовольством цокнул Юэнн.



- Кстати!

Делия уж оживилась, заёрзала на стуле и до того обрадовалась пришедшей в голову идее, что забыла и про чешую и про ненавистную лаванду и сделала большой глоток.

- У тебя есть отличная возможность подготовить первоклассного специалиста, - сообщила она Юэнну. - Ко мне тут один студент набивается, но я готова передать его тебе. Исключительно по доброте душевной.
- И потому что ты предпочитаешь возиться с глиной, а не с людьми, - усмехнулся Юэнн. Делия не стала спорить, а только пожала плечами и виновато улыбнулась. - И что мне за это будет?
- Возможность чувствовать себя порядочным человеком.

Юэнн засмеялся.

- А что-нибудь более вещественное можно?
- Например?
- Сходим на свидание?

Притворно вспыхнув, Делия вскочила со стула и прижала ладонь к груди: ни дать ни взять, оскорблённая невинность.

- Да тебе даже комплимента для меня жалко!
- Не жалко. - Юэнн поднялся ей навстречу. - Свитер красивый, подчёркивает твои прекрасные изумрудные глаза.

Делия благосклонно улыбнулась.

- Ладно, как напишет диплом, будет тебе свидание.
- Я возьму аванс, - усмехнулся Юэнн. - Заеду за тобой после работы: я знаю, во сколько ты заканчиваешь.



***


Дождь давно перестал, он смыл с неба все облака. Засияли звёзды, потом - Солнце. Дурацкое Солнце, дурацкий плед, дурацкие гвозди. Квартира дурацкая. Да и весь город, сказать по правде, так себе.

Лёжа у кого-нибудь на груди, чувствуешь тепло чужого тела, слышишь как тикает сердце. Лёжа на полу, чувствуешь холод и сырость, и откуда-то из-под плинтуса воняет мокрой тряпкой, и слышишь сердце дома - людей. Внизу девчонка вернулась из школы - матери дома нет, она уселась смотреть мультики. За стеной скучает без хозяина собака. Ничего, скоро опять выйдет на прогулку соседский кот, развлечёт её, эта псина весь дом на уши подымет!

Лёжа на полу, Отто гадала, какие люди жили здесь до неё. Как долго они тут жили? Если они жили долго, терпели эту собаку и чьего-то маленького ребёнка, и сырость, и скверный запах, то может, и она протянет до четверга? Тогда станет немного легче. Часов у Отто не было, и она мерно стучала ногтем по полу, отсчитывая минуты.



- Не держите лифт! - донеслось с первого этажа.

«Донеслось», впрочем, громкое слово. Донеслось не до всех - лишь до тех, кто слушал. Отто слушала. Она знала даже, что лифт «держат» именно на четвёртом этаже, совсем рядом, а до этого он так же долго стоял на первом. Лифт привёз тяжело дышащего человека и множество маленьких грузных нечт, которые человек выносил в коридор.

Он не чертыхался при этом - Отто отметила и слабо улыбнулась. Люди, которых она прежде встречала за тяжёлой работой, непременно ругались и часто прерывались на кофе и покурить.



Наконец, к радости ворчливой пожилой дамы на первом этаже парень «отпустил» лифт и позвонил в квартиру Отто. Дверной звонок коротко взвизгнул, как будто обжегшись. Отто уже казалось, что она слилась с прохладным полом, покрылась пылью, по ней иногда пробегали тараканы. Но она встала и отряхнулась.

Грузчик был молод, кругл и улыбчив. Он много болтал о погоде, о городе и...

- Давно вы приехали? У-у... А до этого где жили? О-о! А у вас такой, знаете... аскетичный дизайн...
- Остаться от прошлый хозяев, - заметила Отто. - Просто оставляйте ровно здесь.



Трюку с иголкой Делию научила Бет. От отца такого было не дождаться: у него всё это просто, по наитию. Это им пришлось его переучивать, убеждать в необходимости гуманизма и скрытности. Впрочем, Делия не была уверена, что отец внял им: ему это было труднее, он не мог привести жертву домой.

За годы сестринской практики Бет набила руку: её игла не оставляла даже синяков. Делия так не умела. Но у Делии были кошки: они подслушивали чужие разговоры и знали, кто сгодится Делии в жертву. Выбрав, они ластились к прохожему, а потом, будто бы ненароком расцарапывали тому руку.

Игла вошла прямо в царапину: следа не будет видно. Кровь наполняла стеклянную бутыль.

- Молодец, Серый, - улыбнулась Делия.



Встревоженный кот вошёл в её спальню и громко протяжно мяукнул. Делия хотела было зашипеть на него, испугавшись, что животное разбудит Юэнна, но только поморщилась.

- Убила человека? Ну уж это совсем никуда не годится! Придётся нам с ней всё-таки познакомиться.

​